Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Слышишь, что я сказал? — крикнул Иван, рассердившись уже не на шутку.

— Что? — отозвалась мать, хмуро глядя на него.

— Ну, наконец-то! Где невестка, спрашиваю?

— У черта на рогах.

— Хватит! — вскипел Иван и топнул ногой. — Постыдись, ведь ты старая женщина, ты ее уморишь!

Мать повернулась и, глядя на него в упор, процедила с уже накипевшей злобой.

— А ты… не смей водить женихов ко мне во двор, слышишь?

Иван удивленно пожал плечами.

— Женихов? Каких женихов?.. Ты одурела? — И он помахал рукой над своим правым ухом.

— Ага, одурела!.. Вот увидишь, какие женихи… Такие вот, как твои дружки-приятели.

Голова у нее тряслась, глаза гневно поблескивали из-под черного платка. Иван смутился.

— Что ты мелешь?.. Кто? Когда?

— Не потерплю собачьей свадьбы у себя во дворе, так ты и знай… Да и не чета нам этот Вылюоловче.

— Вздор! — с презрением бросил Иван. — Или ты не знаешь, как он дружил с братом Минчо?

— Годовщины еще мы по нем не справляли! — простонала старуха.

— Вот упрямая!.. Да ведь с тех пор, как брат помер, человек в первый раз зашел к нам.

— Погоди, олух! — угрожающе проговорила мать. — Он тебя прижмет. Тогда я у тебя спрошу, в который раз он заходил.

Иван не понял ее. Он подумал, что мать боится, как бы его не посадили в тюрьму.

— Да ну тебя! Ты и про брата то же самое говорила: бывало, кого ни посадят, все он виноват был. — И, помолчав, добавил сердито: — Да и наконец, не стану я в твоих юбках прятаться, вот что!

Он уже настроил себя против матери, уже был готов поссориться с нею, выбранить ее, сказать, что нечего ей соваться не в свои дела. Встреча с Илией, горячие разговоры, политические новости, угрозы Георгию Ганчовскому — все это подняло дух Ивана, ободрило его, вернуло ему угасшую было веру и ослабевшие силы. И тут мать снова принялась за свою старую песню.

— А зачем он сюда приперся, ты знаешь это? — спросила она, сердито кивнув в сторону ворот.

— Ко мне пришел… по делам. Я же тебе говорил.

— За добришком твоим он пришел, дурачо-о-к! За добришком твоим! А не к тебе!

— Да будет тебе с твоим «добром»! Кто ни зайдет к нам во двор, тебе все чудится, что за нашим добром пришел. Подумаешь, добро — поместье целое!

— Сколько смогли с батькой твоим, прости его господи, столько и скопили… Тебе легко говорить, ты еще ни пуговицы не нажил… А ты нас спроси, как мы бедовали, пока добро наживали…

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь! — накинулась она на сына. — А знал бы, так не пускал бы волков в овчарню.

— Слушай, что я тебе скажу! — начал Иван мягким, но довольно решительным тоном. — Что будет, то будет, и не к чему нам брехать, как собаки на месяц. Да разве можем мы помешать невестке, если она захочет уйти? Не можем. А если не можем, лучше жить мирно. Как говорится: «Доброе слово железную дверь отворит». По-хорошему-то лучше сладимся. К чему нам ссориться, ненавидеть друг друга? И без того про нас по всему селу сплетни ходят, теперь ждут, что еще что-нибудь услышат, и тогда опять пойдут звонить… Уж раз ославили нас, теперь она только чихни, все мы будем виноваты… Старуха молчала.

— Да хоть бы у ней и мысли не было замуж выходить, ты ее силком отсюда выгонишь, если так будешь над ней измываться! — сказал в заключение Иван.

— Спишь ты, глу-у-пенький, спишь!

Иван испугался. Что же это творится на самом деле? Неужто они еще у кого-то в долгу или должны платить по каким-то векселям, о которых он пока не знает? Да нет, ведь уже много времени прошло со смерти брата, и, будь что-нибудь такое, мать сказала бы об этом Ивану раньше.

— Ничего не понимаю, говори прямо! — разозлился он.

— Ругай меня, сынок, ругай! — захныкала старуха. — Я тебе добра не желаю, ты меня не слушай… Жалей других, слушай, что они тебе говорят… А кого ты жалеешь, тот тебе свинью подложит…

— Кто это мне подложит свинью?

— Вон та, — и старуха показала рукой на дом, — та, о ком ты так печешься.

— Но коли на то пошло, — заметил Иван, — ведь это Пете достанется ее доля.

— Худой лапоть ему достанется! Много ты знаешь! — зашипела на него мать, как рассерженная гусыня. — Она заберет себе долю Пете, а как наплодит целый выводок, всю долю на кусочки разорвут, нашему и клочка не останется… — Она помолчала, потом наклонилась к Ивану а прошептала, задыхаясь: — А уж если уморят его, тогда по закону всю долю заграбастают…

«А уж если уморят его… — повторил Иван про себя и содрогнулся. — Если его уморят!.. — Он с минуту постоял в оцепенении и махнул рукой. — Нет!» Подозрения матери показались ему чудовищными.

— Подумай! — грозно проговорила старуха, уходя. — Моя жизнь конченая; вот завтра лягу в нее, в черную-то, и не нужно мне станет никаких полей, ни черта, ни дьявола… А ты? Будешь гол как сокол…

И старуха быстро зашагала к дому.

Иван оглянулся кругом, точно во сне. Смеркалось. Уже кое-где мерцали звезды, мерцали и разгорались, как искры от тлеющего трута. Догорали последние огни заката. Все затаилось, робко съежилось в сгущающемся сумраке. За мякинником застрекотали сверчки. На вязе во дворе Примова чернело пустое гнездо аистов. Не слышалось больше радостного курлыканья этих кротких длинноногих птиц, не слышалось хлопанья усталых, ослабевших крыльев. Улетели аисты, и на гумнах сразу стало как-то пусто. Перед отлетом аисты длительно совещались, а молодые долго учились летать. Ведь они были еще неопытны, а путь предстоял длинный, через многие земли и моря. Иван прислонился к машине, и задумался об аистах. Он вспомнил свое детство, когда он с таким трепетом, с таким ликованием встречал этих дорогих весенних гостей. Тогда мир его радостей и горестей простирался лишь до Марышкиной рощи. За эту рощу улетали аисты, улетали в сказочные манящие страны. В детстве Иван не знал, что в тех странах, куда улетают птицы, нет ничего сказочного, не знал, что там, в колониях, живут чернокожие народы, вымирающие от непосильного труда, голода и болезней…

В соседних дворах было тихо. Далеко, в верхнем конце села, прозвучал чистый женский голос и умолк. Собаки Малтрифоновых ожесточенно залаяли, но кто-то цыкнул на них и отогнал их прочь… На ближних гумнах не слышалось ни звука. Все с них было уже убрано, только кое-где валялись разбросанные желтоватые тыквы, уже вылущенные головки подсолнечника и недавно срезанное сахарное сорго. Лишь время от времени какое-нибудь опустевшее гумно пересекали шаги чьих-то босых ног и вскоре затихали. Откуда-то доносились обрывки вопросов, невнятные ответы, ругательства, мычание. Но все звуки и шумы тонули в бездонной тишине прохладного вечера. Работы закончились, и все село затихло, словно по команде. Под стрехами, прислоненные к стенам мякинников и сараев, стояли вилы, лопаты, грабли. Усталые, хмурые люди укрылись в домах и под навесами. Сколько мук они вытерпели, сколько надежд их было обмануто, какое отчаяние сжимало им сердца! Прошли те времена, когда люди провожали лето, обеспеченные куском хлеба на зиму. Еще недавно крестьяне только покряхтывали, все-таки надеясь, что вернутся прежние времена, но за последние несколько лет поняли, что не дождаться им лучшего будущего, и только безнадежно махали рукой. Но они все еще упирались, все еще не хотели вступать на тот единственный путь, который мог привести их на плодородные поля, к счастливой спокойной жизни. «Историческая неизбежность, — любил повторять Минчо. — Все новое рождается в муках».