Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Иван все еще ждал, что разговор о Ганчовском возобновится, но в кофейне было так тихо, как будто в ней на живой души не осталось. Дед Боню задремал, опершись на свою палку. Генчо углубился в чтение старого номера какой-то газеты. Стойко облокотился на прилавок и уставился на закопченную балку напротив. Даже дед Илю, который всегда находил о чем поболтать, молча сосал трубку, кутаясь в свой широкий суконный балахон.

Ивану вовсе не хотелось молча дуться на Тошку, но как только он собирался сказать ей хоть слово, что-то изменяло его голос, обрывало нить его мыслей, кривило ему губы. При жизни Минчо Тошка часто поддразнивала Ивана, говоря с ним о его зазнобах.

— Послушай, Ванё, — лукаво шутила она, — хочешь, я налажу тебе дело с Маламкой? Лену Пейкову ты брось — или не видишь, как она вьется вокруг Балабанче? Правда, ничего у нее не получится, это я знаю. А Маламке ты очень нравишься…

Когда на гулянье в Костиеве Ивану приглянулась дочь Колю Кавалджии и он стал за ней ухаживать, Тошка ласково попеняла ему:

— Не стаптывай царвули по костиевским улицам ходючи, — из чужого села мама снохи не возьмет. Да хоть и меня спроси, я то же самое тебе скажу… Ведь тебе она будет жена, а мне невестка…

А Иван, бывало, как ни старается скрыть улыбку, все равно какая-то неодолимая сила растягивает ему рот до ушей.

Теперь ему хотелось, чтобы Тошка опять подразнила его, задела лукавым взглядом, расспросила о какой-нибудь новой зазнобе. Но она молчала. Да и как могла она заговорить с ним, если он сам при ней рта не раскрывал, а старуха только и норовила, как бы кольнуть ее обидным словом. Иван первый замолчал, первый стал хмуриться и коситься на невестку. Он уже не мог держаться с Тошкой так, как держался раньше. Что-то сжималось у него под ложечкой, и мысли его отвлекались в другую сторону. Он знал: все мужчины смотрят на Тошку с нечистыми помыслами, шушукаются о ней за ее спиной, говорят о ней грязно и оскорбительно. И никто не восстает против этого, словно так и полагается говорить о молодых красивых вдовах. Ивана это раздражало, но в глубине его души тоже зарождалось какое-то постыдное чувство. Он и сам не замечал, что глаза его шарят по ее стану, а взгляд невольно останавливается на ее округлых мускулистых икрах. Каждый изгиб ее тела смущал его мысли, волновал его, и под кожей у него бегали мурашки. Иван мысленно ругал себя, старался думать о другом, владеть собой, но голова его незаметно, как подсолнечник к солнцу, повертывалась к Тошке, зрачки сужались, глаза подергивались влагой. При других Иван был более спокоен, но если оставался с Тошкой наедине, боялся смотреть ей в глаза, опасаясь, как бы она не прочитала его мыслей и не плюнула на него с презрением. Он даже сам не знал, почему молчит: из боязни раздела земли или из-за стыда за свои нечистые мысли.

Однажды старуха послала их обоих на работу.

— Ванё, — позвала она, — ступайте-ка на хлопковое поле да соберите хлопок, какой остался.

Иван пошел к Тошке, стараясь сохранить спокойствие.

— Возьми немножко хлеба, — сказал он, и голос у него задрожал. — Мама велит нам идти за хлопком.

— А что взять? — спросила Тошка. — Мешок или торбы?

— Мешок.

Когда, захватив с собой баклажку и торбу с едой, они вышли из села и зашагали по дороге, Иван решил заговорить с Тошкой. Он рылся в уме, словно в пепелище, стараясь найти и связать хоть два-три слова. Но ему казалось, что, как только он заговорит, голос выдаст его. Да и о чем разговаривать? О семейных дрязгах ему и слова вымолвить не хотелось, об односельчанах и посиделках было неприятно заговорить первому, к тому же о сельских делах он избегал упоминать, так как сам уже далеко отошел от них.

Иван шлепал босыми ногами по толстому слою горячей пыли, устремив взгляд в неясную даль. Холмы были серы и безлюдны, лишь кое-где на них виднелись пасущиеся стада или одинокие пахари. Небо было чисто, только два крошечных облачка, белых и густых как сметана, плыли над Дыбаче. Полевые работы кончились, и затихшие поля уже дремали. Кое-где серели кукурузные стебли, отрепанные скотиной. Только на продолговатом низком холме впереди вырисовывались темные зеленоватые пятна виноградников. Там пока царила тишина и спокойствие, но оттуда веяло какой-то бодростью; какая-то радость исходила от накаленной утоптанной почвы. Лозы отдыхали, словно живые существа, из-за нижних пожелтевших листьев выглядывали спелые гроздья, налитые медом осенней благодати. Жужжали серые пчелки, холодные хищные осы перелетали с грозди на гроздь — точь-в-точь как холодные хищные люди, — прокусывали набухшие ягоды и оставляли их гнить в сожженной солнцем виноградной листве. Вороны садились на верхушки персиковых деревьев и черешен, воровато озирались, потом камнем кидались вниз. Болтливые воробьи слетались стаями и после кратких совещаний улетали куда-то.

Тошка смотрела на виноградник, ища глазами маленькое зеленое пятно — там росло развесистое абрикосовое дерево. В этом месте склон холма спускался к Кукурякскому лесу. Она опустила глаза, прищурилась, и в памяти ее возникли многие часы счастливого прошлого. Часто уединялась она там с Минчо. Или они выходили на какую-нибудь небольшую работу в поле, а потом отдыхали под лозами, или ухаживали за абрикосовым деревом, или собирали виноград. Они садились под тенистым деревом или укрывались под лозой и, глядя друг другу в глаза, как влюбленные юнцы, целовались долго и звонко. Тошка слабела в объятиях Минчо, обмирая от любви и счастья, ровные зубы ее поблескивали, а обветренные губы шептали едва слышно: «Минчо! Милый!..» Тогда он расстилал по земле свой суконный плащ, осторожно клал на него Тошку и крепко сжимал ее в своих объятиях, сильный и нежный…

Где он? Нет его больше! Осталась только его вера в то, что мир изменится, что люди будут жить в довольстве и счастье. С этой верой осталась жить и Тошка. Эта вера поддерживала ее. Эта вера давала ей силы выносить и ядовитые оскорбления свекрови и хмурость Ивана. И благодаря этой вере Тошке казалось, что она все еще живет вместе с Минчо, казалось, что она никогда его не позабудет…

Иван и Тошка шли по узкому проселку, проложенному колесами разбитых скрипучих телег; шли, погруженные в свои мысли, забывшись в воспоминаниях. И вдруг вздрогнули, словно пробудившись от какого-то легкого, сладкого сна.

Где-то в стороне Поповой межи грянул ружейный выстрел, послышался прерывистый собачий лай. Крупный заяц метнулся на распаханное жнивье и бросился к дороге. Из-за низких кустов выскочил лихорадочно возбужденный охотник, мигом прицелился и выстрелил из второго ствола. Заяц, подпрыгнув в последний раз, шарахнулся в сторону и пополз, волоча зад.