Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Да он не богатого человека сын, — заметил Генчо.

— Так, так! — вставил Мачков. — Значит — бедняк с беднячкой. — И опять подмигнул: — Купец-молодец, выходит: герой-парень оказался, вот и весь сказ.

В прежние годы семья Георгия Ганчовского проводила лето в родном селе. Дочь его гуляла с деревенскими девушками, училась у них вышивать и ткать, плясала в хороводах. Сын Ганчовского был еще маленький мальчик, и отец заставлял его пасти теленка.

— Пусть учится деревенской работе — узнает, откуда хлеб добывают, да и на солнышке погреется, — говорил он не без гордости.

Но в это лето семья в село не приехала. Дочь Ганчовского влюбилась в гимназиста, забеременела и пыталась покончить с собой — вешалась, травилась; едва спасли. Ганчовский послал ее на Нареченские воды, чтобы укрепить ей нервы, да и от людей отдалить, а сам два-три раза заглянул в село и опять уехал куда-то. И как только он уехал, начались разговоры и агитация, направленные против него. Брат его старался влиять на крестьян, запугивал их, но никто его не боялся. У людей поразвязались языки, они расшевелились, начали поминать не только про выгон, но и про многие другие проделки Ганчовского, совершенные этим сельским богатеем в бытность его депутатом.

Верных людей Ганчовский имел только в нижнем конце села, где стоял его дом. Это был просторный двухэтажный дом с большой пристройкой сбоку, отделенной от общего двора дощатым забором. В этой пристройке поселился брат его, Стефан. Там жила и мать Георгия, старуха Ганчовка, но она держалась в стороне от семьи Стефана. Он был не родной ее сын, а пасынок, и после смерти ее мужа, старика Ганчоолу, раздел его имущества и денег не обошелся без крупных ссор. Старуха Ганчовка не слишком охотно общалась со своими односельчанками, сторонилась их и всячески старалась показать, что она выше, богаче и знатнее прочих. Она одевалась в старомодные городские платья и выглядела в них необычайно важной, горделивой и напыщенной. Часто ходила в церковь, постоянно шушукалась с попами и неукоснительно посещала все часовни…

— Такая уж у них порода, у этих Ганчовских, — проговорил наконец и дед Боню. — Старик Ганчоолу уже в немолодых годах одной восемнадцатилетней девчонке голову вскружил…

— Ну, он тогда еще не старый был, — покачал головой дед Илю. — Да и девка была уже в летах…

Дед Боню хотел было что-то возразить, но Ангел Мачков опередил его.

— Слушай-ка, дед Илю, — начал он, и все поняли по его усмешке, что он сейчас хочет подбить старика на что-то, — правда ли, что бабка Ганчовка бежала с тобой, а старик Ганчоолу вырвал ее у тебя из рук?

Человек десять осклабились, уставившись на деда Илю.

— «С тобой бежала!» — враки это! — вспыхнул старик. — Не со мной, — с ним она бежала, а я им только помог!..

— А-а-а, ну, значит, я перепутал, — отозвался, не переставая ухмыляться, Мачков. И опять стал понукать старика: — Ну, а как же ты им помог, а?

— Как помог? — повторил дед Илю, шевельнув усами. — Так вот и помог… Своему человеку, родственнику, как не помочь?.. Да ведь и то сказать — какое тогда время было!.. Были мы тогда молодые, отчаянные… Все нам нипочем было — море по колено…

— Когда ж это случилось?

— Да еще до Объединения [6] Объединение в 1885 году Северной Болгарии (Болгарского княжества) и Южной Болгарии (входившей по решению Берлинского конгресса 1878 года на правах автономной области под названием Восточная Румелия в состав Турецкой империи). , — ответил дед Илю, сам не замечая, что уже пустился рассказывать. — Я тогда служил унтером в околийскои управлении. А дядя Иван Ганчоолу, прости его господи, был депутатом в Филибе [7] Старое название Пловдива, столицы Восточной Румелии. . Но только он своим депутатством не занимался, а все по Румелии колесил. Жил тогда некий Захария Стоянов, а еще был капитан Паница — его потом в Софии повесили, — так вот дядя Иван Ганчоолу все с ним вместе ходил комитеты налаживать против власти. Ходил и с попом Ангелом, бил грекосов в Станимаке. Попа Ангела-то потом убили на каких-то выборах… Вы еще молодые, всех этих дел не помните… Ну и времечко тогда было, избави боже!.. Все в один клубок спутались — и греки, и турки, и болгары: никак не разберешь, болгарская ли власть уже стала, или не болгарская. Мы одно знали: грека ли укокошили, турка ли — всё дяди Ивана, прости его господи, рук дело. А бунт в Чирпане — тоже он заварил. Тут его хотели было в тюрьму упрятать, да поймать не сумели. В те времена не как теперь, коммунизма еще и в помине не было, а только партизанщина, услыши господи и сохрани! Родные братья, как говорится, не хуже собак друг с другом дрались. Как началась большая смута, меня с пятью стражниками командировали в Филибе, порядок охранять. Пришли мы туда, устроились, зачислили нас на довольствие, и зажили мы. Вечером выхожу я пройтись по берегу Марицы, поглядеть как и что, вдруг вижу — дядя Иван, прости его господи, мне навстречу идет. «Так и так, говорит, гонятся за мной, говорит, может, укроешь меня где-нигде, будь заместо отца-матери», — говорит… Ну, как тут быть? Я не знаю, что делать. Служба-то службой, но ведь он земляк мой и даже дальним родственником доводится: старуха Ганчовка, дяди Ивана, прости его господи, мать и старуха Ташина Симитлийка, бабушка моя по матери, были то ли двоюродными, то ли троюродными сестрами… Думал я думал, вижу — не могу бросить человека, надо ему помочь. Тут вспомнил я, что в Филибе живет один наш земляк — давно из родного села уехал и в Каршияке лавку держит. Ну, я и пошел с дядей Иваном прямо к нему. «Берегите его, говорю, как свои гляделки, а то я потом отвечать не буду». Так и остался у них жить дядя Иван — скрывался до самого Объединения. Однако он сложа руки не сидел. Обкрутил вокруг пальца хозяйскую дочь. Красивый он был тогда, крепкий, молодцеватый, вот она в него и втюрилась. «Хочу, говорит, за него выйти, хочу за него!» — твердит. Мать-то бы и не прочь ее выдать, да отец уперся. «Одна, говорит, у меня дочь единственная, не отдам ее, говорит, за вдовца». Ну, да дядя Иван не промах был, как говорится: такой цветочек, что лучше его не нюхай. Как добились мы Объединения, пришел он как-то ко мне и прямо привел к земляку. Исхитрился я — шепнул девке словечко. Она собрала свои пожитки, и вечером мы с ней дали тягу. Дядя Иван с фаэтоном нас поджидал. Был у него один дружок из католического квартала, Йозо его звали. Так это его фаэтон был. Кони как на подбор — вороные, гладкие, словно ужи лоснятся, — за три часа с гаком до села домчались… — Дед Илю умолк, пососал погасшую трубку, пошарил в карманах широченных серых шаровар и добавил самодовольно: — Вот как дело-то было.

— Это оно сейчас таким стало, — возразил дед Боню, ухмыляясь в усы. — А раньше, когда жив был старик Ганчоолу, ты про это по-другому рассказывал.