Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Путники остановились. Иван даже слегка вскрикнул и растопырил руки навстречу зайцу. Но когда тот упал, подстреленный, Иван всмотрелся в запыхавшегося охотника и уже не смог оторвать от него глаз. Охотником оказался Георгий Ганчовский. Он был в тяжелых серых башмаках, в зеленоватых обмотках, зеленоватых бриджах и зеленоватой куртке, стянутой широким ремнем. К ремню у него был пристегнут широкий патронташ, через плечо висела охотничья сумка. Увидев Ивана и Тошку, он остановился в замешательстве. Ему стало досадно. Его хорошее настроение сразу испортилось при виде этих неприятных ему людей. Он позвал собаку, а та стояла над зайцем, как будто не собираясь нести его к хозяину. Тогда Ганчовский направился к ней широкими шагами, еще раз бросив беглый взгляд на путников, нагнулся и движением хищника прижал к земле свою жертву. Немного погодя он заколол раненое животное, поднял его, повернул раза два-три и, положив в сумку, зашагал обратно к меже.

Иван вздохнул. Все дурное, что он думал о Тошке, исчезло, лицо его оживилось.

— Вот ходит на охоту, развлекается, — сказал он и мотнул головой с таким видом, что трудно было сказать, злоба ли его разбирает, или зависть.

— Все у него на лад идет, так чего ж и не ходить? — добавила Тошка. — Говорят, будто он хочет в город переехать…

— А чего ему переезжать? — подхватил Иван, поморщившись. — Они и без того почти всегда в Пловдиве живут… Да если и переедет, ничего не потеряет: телегу свою он хорошо нагрузил, а тут у нас уже больше некого надувать.

— Хорошо он пограбил народ…

— Пограбил-то пограбил, да ведь под ним земля горит… Вот как прижмем его с выгоном, увидит звезды в полдень…

— Не верится мне что-то, — сказала Тошка, качая головой. — Он половину дохода с этого выгона истратит на взятки да на адвокатов, а все-таки не сломится… А уж если очень туго придется, перепишет деньги на жену свою или на мать…

— Дай нам только прижать его, а там пускай переписывает на кого угодно… Люди на него очень злы, а все еще боятся его, трусят… Вот вчера вечером, в кооперативной кофейне, разговорились было про него, а как он вошел, онемели — муха зажужжи, и то услыхали бы. Общее ведь добро, сельское, вот люди и не борются… — Иван вздохнул. — Сонный народ, дальше носа своего не видят.

— Теперь все-таки стали понемножку просыпаться, — сказала Тошка. — А раньше-то как было…

— Проснулись, потому что им сказали, что если мы отберем выгон, так им все будут пользоваться… А то ведь сейчас скотину выгнать некуда. Кто-то из Ганчовских говорил, что вся община, мол, будет пользоваться рисовыми полями, а мы оглянуться не успели, как он их подобрал… Ганчовский знает, как стряпать, он старая лисица. Ну, да брат Минчо ему хорошую свинью подложил — мельников против него настроил…

— Почему мельников?

— Потому что Ганчовский отвел от них воду. И кто от этого выиграл? Опять же он: теперь все зерно мелет его двигатель. А водяные мельницы рассохлись — все лето без дела стоят…

— Ну, а теперь мельники по-прежнему против него?

— Да. А ведь раньше они были одной с ним партии. Только Алекса Ганев за него стоит — у него около мельницы декаров десять луга, так он их рисом засеял… один он пользуется водой, а остальные в дураках остались.

— Вот как! — Тошка покачала головой, остановилась и сбросила торбу: они подошли к хлопковому полю.

Оно было уже потрепано и обглодано пасущимся скотом. На верхушках высохших стебельков торчали сморщенные, недоразвитые коробочки, чуть раскрывшиеся, — словно через силу. Иван остановился на меже, окинул глазами поле и проговорил важно:

— Надо собирать.

Тошка молча нагнулась и мелкими шажками пошла по полю. Она работала быстро, ловко, тонкие ее пальцы разламывали сухие коробочки, вынимая свалявшийся комочками хлопок. Иван, неуклюже пошатываясь, старался ее догнать и что-то бормотал себе под нос. Тошка складывала собранный хлопок в свой передник, и это облегчало ей работу. А Иван тащил за собой мешок и то и дело выпрямлялся, меряя глазами поле. «Хорошо, что она так быстро собирает, — думал он, — останься я тут один, я бы и за два дня не управился».

Он рассчитал, что у них останется время зайти на виноградник. Ему очень хотелось пойти туда одному, оставив Тошку собирать хлопок, но он не решался сказать ей об этом. Она не стала бы его задерживать, ни слова бы не сказала против, он это знал, но как заговорить об этом, как намекнуть? Ведь он сердится на нее. Будь это в другое время, она сама бы ему сказала: «Слушай, Ванё, ступай-ка ты на виноградник, а я уж одна тут как-нибудь пособираю, хорошо ли, худо ли…» А сейчас? Сейчас и она молчит, ни словечка вымолвить не хочет…

Иван зажег цигарку, задымил и загляделся на Тошку. Она работала как машина, согнувшись, и подол ее широкой черной юбки хлопал по белым икрам.

А когда она тянулась, чтобы поднять упавшие на землю хлопья, ее стройные ноги обнажались чуть не выше колен. Иван щурился, грудь его судорожно поднималась и опускалась, какие-то горячие волны разливались по жилам. Он с силой затягивался цигаркой, потом выдыхал еле заметные струйки едкого дыма. Опустив глаза на высохшую землю, он всматривался в какую-нибудь букашку, следя за ее суетливыми, беспорядочными движениями, пока не отливали волны бурлящей крови…

И тогда в голову его, как острый шип боярышника, впивался упрек самому себе: «За что я так косо смотрю на нее?»

Он старался отогнать дурные мысли, но они налетали со всех сторон, обессиливали его и брали приступом, словно истощенную, преданную своими защитниками крепость. Ему хотелось поговорить с Тошкой по-прежнему, пошутить, хотелось опять относиться к ней по-братски, по-товарищески, но мысли о разделе, о полях, о том чужом человеке, который отберет семейное имущество, не давали ему покоя. И по какому праву? Его родители всю жизнь работали, трудились, собирали это имущество, а теперь кто-то другой будет им пользоваться.

И чем больше он думал об имуществе и о разделе, тем упорнее эти мысли налетали на него, словно конские мухи, оплетая его сознание, омрачая его взгляд. Тогда весь мир сосредоточивался для него на милых его сердцу землице, дворике, домике. Он был словно привязан к ним, мысли его бились, как мухи о стекло закрытого окна, тщетно стараясь освободиться и вырваться на простор и свободу…

Тошка дошла до дальней межи и вернулась. Иван взглянул на нее украдкой. Глаза у нее были влажные и красные. Она плакала, подумал он. Ведь тут каждый куст, каждая былинка напоминает ей о муже. Ей тоже нехорошо. Совсем еще молодая, а какое несчастье на нее обрушилось… Ведь она не хотела этих дрязг, не думала, что так получится. И за что они с матерью терзают ее? За что так косятся на нее?.. Иван задумался о положении Тошки, о ее жизни, о ее горе, и ему стало жаль ее. «Слушай, сестра, — хотелось ему сказать, — я не виноват, это мать меня подзуживает!» — И он уже открыл было рот. Но у него не хватило духу заговорить — что-то сжало ему горло. И он только спросил: