Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Чего это я должен поить волов? — рассердился Казылбаш. — А Димитр с Андоном куда подевались?

— И-их, вон ты какой!.. — старуха с досадой махнула рукой. — Слова тебе не скажи, пустяковой работы не хочешь сделать.

Все-таки он сошел с крыльца, потушил цигарку, громко зевнул и осмотрелся вокруг. Со стороны реки, оттуда, где вербы сплетали свои пыльные ветви, уже надвигалась тьма и прохлада тихой летней ночи.

Сумрак, спускаясь с глубокого звездного неба, накапливался в молчаливой массе ветвей, которая впитывала его, как губка, и, как губка, выдавливала дальше, вниз. Оттуда он растекался по селу, заливал улицы, дворы, строения… Все реже проносились летучие мыши, окна гасли, дома затихали.

Облокотясь на сруб колодца, покусывая кончик косы, Севда ждала, все более тревожась и волнуясь. От старых верб шел только мрак и прохлада, а шагов — знакомых, желанных шагов — не было слышно. Небо в этот вечер казалось чернее и выше обычного, и звезд было больше — рассыпаны в беспорядке, словно раскаленные угли. Изредка проезжали телеги, проходили запоздавшие путники. Севда медленно подходила к калитке, прислонялась к плетню и долго, печально и пристально вглядывалась в темную стену прибрежных верб. Почему его нет до сих пор? Может, не придет? Может быть, его послали на работу? Но куда бы его ни послали, — он все равно прошел бы мимо двора, сказал бы. Ах, как ей дожить до утра!

Удары ее сердца отмеряли мучительные минуты этого вечера. Как она готовилась к встрече! Ничего не знает человек и не может знать, что случится с ним через час. Вот она ждет у калитки, прислушивается. Только от реки доносится неизменное кваканье лягушек. И чем глубже, таинственнее становится тишина над селом и полем, тем пронзительнее и ожесточеннее звучит лягушачий хор. И, кто знает почему, ее начинает охватывать странный, непонятный страх. Не случилось ли с ним чего плохого? Иначе он не задержался бы так долго, не заставлял бы весь дом тревожиться…

Встревожена была и старуха. Сначала она поддерживала огонь, чтоб не остыли кушанья, но потом и у нее опустились руки. Ей хотелось рассердиться, сказать что-то обидное, но она молчала, подавив досаду и огорчение. Парень, видно, и в ус не дует — надо с ним построже, чтоб не вздумал гулять на стороне.

— Севда, — она тихонько подошла к дочери, — ты звала его прийти вечером?

— Звала, мама.

— А он?

— Он… Хоть в полночь, все равно, говорит, жди меня…

— Ладно, подождем еще, только что-то уж больно он долго.

Позади них засветилась цигарка старика.

— Не слушаете вы меня! Не слушаете! — развел он руками. — Говорил я вам!

— Ну, ты! — набросилась на него жена. — Кричи громче, чтобы полсела слышало.

— Говорил я вам! — повторил он совсем тихо. — Коли сегодня не придет, надо хоть завтра ему уши надрать; а то людям одно беспокойство!

— Знаешь ведь его папашу! — злобно процедила Казылбашиха. — Небось опять услал его куда-нибудь, проклятый…

— Вот его-то я и боюсь! Парень — что? Смирный, покладистый…

— Это самое важное и есть.

— Не только это важно! — опять повысил голос старик. — Молодые — что вода: запрудишь ее — сюда идет, отпустишь — туда потечет…

Севда вдруг отбежала к повозке, облокотилась на нее и разрыдалась.

— Эх ты, болтун! — набросилась на мужа старуха. — До старости дожил, а ума не нажил…

Казылбаш нахмурился.

— Нечего тут плакать, но и надеяться особенно нечего, — назидательно продолжал он. — Парни — как ветер: сегодня здесь, завтра там… На то они и парни.

Они выбирали узкие и заброшенные дороги, где редко, и то лишь днем, можно встретить подводы и пешеходов. И все равно шли с опаской — Юрталан впереди, Стойко за ним. Озирались, потому что во мраке ночи пугали и куст и деревце. Казалось, на каждом шагу их подстерегает опасность. Они ступали осторожно: на изрытой дороге валялись камни и комья засохшего навоза. Спотыкались, бормотали ругательства, но шли торопливо. Нужно было попасть на место, пока не взошла луна.

С собой они захватили кирку и заступ, чтобы можно было копать вдвоем. Стойко спрятал кирку под тонким ямурлуком [15] Накидка из грубой шерсти, которую носят пастухи. , чтобы не вызвать подозрений у случайных встречных. Юрталан зажал заступ под мышкой, — нес будто бы тяжелый пастуший посох.

Село осталось за рекой — молчаливое, притаившееся, неразличимое во мраке тихой летней ночи среди темной массы деревьев. Его отдаленный шум совсем умолк, заглушаемый их шагами, и порой долетал только резкий рев осла или сиплый лай собаки.

Стойко был потрясен, взволнован, растерян. Минутами ему казалось, что все это лишь страшная и таинственная сказка, которая скоро кончится, и он, вздохнув с облегчением, посмотрит на все просветленным взглядом, счастливый оттого, что он дома. Нечто подобное он переживал в детстве, когда покойная бабушка рассказывала жуткие истории о пропавших детях и колдуньях, которые ловят их и губят.

Сейчас бы он был у Севды. Там, конечно, ждут его. Севда смотрит на дорогу, изнемогая от обиды и невыносимых сомнений. Она будет ждать его долго и, только когда минует полночь, вернется к себе, измученная ожиданием, и без сна, в слезах станет ждать утра. Что они подумают о нем? Обманщик. Вчера вечером обещал прийти, и вот нет его. И будут правы, если назовут его обманщиком. Как ему завтра оправдаться? Что сказать, какую выдумать причину?

Он уже готовится к этому. Да, он скажет ей, что отец послал его на Череповскую мельницу, отвести воду из запруды и полить левады. Всю ночь, мол, торопился, работал как сумасшедший, глаз не сомкнул, у него и сегодня вот веки слипаются, но он прибежал к ней повидаться и все рассказать. До этого она будет сердиться — ну и пусть посердится. Как только он придет — сменит гнев на милость. Лишь бы скорее покончить с этим страшным делом. Все остальное уладится.

Чем ближе они подходили к тому месту, где должны были взять труп, тем сильнее волновался и пугался Стойко. Что будет, если отца схватят и упрячут в тюрьму? Все заботы по хозяйству лягут на его плечи, а это дело трудное, сложное. Поля, расчеты, векселя, расходы, штрафы… Нелегко ему будет справиться, да если и справится, все равно прощай молодость… А может, и его посадят в тюрьму? Соучастник. Помогал зарывать убитого мальчика. И чей он, этот мальчик? Стойко дрожит и холодеет при одной только мысли, что ему нужно будет нагнуться к желтому лицу мертвеца и при бледном пламени спички опознать его. От этого становится тошно, противно и страшно. А потом хоронить…

Об этом, о погребении, думал и Юрталан. Немало страшного видел он в жизни, ждал смерти под градом пуль и снарядов, но ему казалось, что больших мучений, чем эти, он никогда не испытывал. «Скорей бы все кончилось!» — думал он и прибавлял шагу, замирая от волнения и страха. Он молил бога уберечь его от злого глаза и обещал, если все пройдет благополучно, принести дар пресвятой богородице. «Лишь бы скорей все кончилось!» — повторял он, озираясь по сторонам. Если кто-нибудь встретит их сейчас и узнает, они пропали. Ведь и по этим дорогам шляются ночью разные бродяги.