Эрнест Хемингуэй - Полное собрание рассказов

– Одежда на стуле, – услышал я. – Надень чулки и ботинки. – И он вышел из комнаты.

Одеваться в холодной комнате – удовольствие сомнительное, и я не носил ботинок и чулок все лето. Так что теперь надел их безо всякой радости. Отец вернулся, сел на кровать.

– Ботинки давят?

– Жмут.

– Если ботинок жмет, надень его [140] В оригинале фраза: «If the shoe pinches put it on». Отец Джимми имеет в виду поговорку «If the shoe fit, wear it»: «если вы принимаете это замечание на свой счет, что ж, на здоровье», или «на воре шапка горит». .

– Я и надеваю.

– Мы найдем другие ботинки, – добавил он. – Это не принцип, Джимми. Это поговорка.

– Понимаю.

– Вроде «у ниггеров заведено: двое против одного». Тоже поговорка.

– Мне больше нравится про ботинок, – ответил я.

– Она не совсем верная. Поэтому тебе и нравится. Приятные на слух поговорки не всегда верны.

Я шнуровал второй ботинок и одевался и никак не мог согреться.

– Тебе больше нравятся ботинки на кнопках? – спросил отец.

– Мне все равно.

– Если захочешь – они у тебя будут. Каждый, кто хочет ботинки на кнопках, должен их получить.

– Я готов. Куда мы едем?

– Мы едем далеко-далеко.

– Куда именно?

– В Канаду. Мы поедем и туда, – кивнул он. Мы вышли на кухню. Все ставни отец закрыл, на столе горела лампа. Посреди кухни стоял чемодан, большая дорожная сумка и два рюкзака. – Садись за стол.

Он принес с плиты сковороду и кофейник, сел рядом, мы съели яичницу с беконом и выпили кофе со сгущенными сливками.

– Съешь как можно больше.

– Я уже сыт.

– Съешь еще яйцо. – Лопаткой для оладий он подхватил со сковороды оставшееся яйцо и положил на мою тарелку. Краешки на свином жире зажарились до хруста.

Я ел и оглядывал кухню. Раз уж уезжал, мне хотелось все запомнить и со всем попрощаться. Угол плиты проржавел, половина крышки бака с горячей водой разбилась. Над плитой висела сушка, погнутая с одной стороны. Как-то вечером отец запустил ею в летучую мышь. Потом повесил на место, чтобы она напоминала ему о том, что надо купить новую, но я решил, что она скорее напоминала о летучей мыши. Я поймал ее рыболовным сачком и какое-то время держал в ящике, накрытом сеткой. С маленькими глазками и крохотными зубками, она, сложив крылья, сидела в углу. Вечером, уже в темноте, мы вынесли ящик на берег озера и отпустили ее. Она полетела над водой, размахивая крыльями, опустилась к самой поверхности. Потом поднялась, развернулась и уже над нашими головами взяла курс на деревья, силуэты которых виднелись на фоне темного неба. На кухне у нас стояли два стола: за одним мы ели, на другой ставили готовые блюда. Оба накрытые клеенкой. Жестяное ведро мы использовали для того, чтобы принести озерной воды и наполнить бак, эмалированное – для колодезной. В кладовой висело полотенце на ролике, рядом с плитой – для посуды. Щетка стояла в углу. Наполовину заполненный ящик для дров. Сковороды, висящие на стене.

Я оглядывал кухню, чтобы запомнить ее, и мне она очень нравилась.

– Что ж, – отец повернулся ко мне. – Думаешь, ты ее запомнишь?

– Думаю, да.

– И что ты запомнишь?

– Весело проведенное здесь время.

– Не только ящик для дров, который следовало наполнять, и ведра воды, которые приходилось приносить?

– Невелик труд.

– Да, – кивнул он. – Невелик. Ты будешь сожалеть об отъезде?

– Нет, если мы поедем в Канаду.

– Мы там не останемся.

– Но какое-то время побудем?

– Не очень долго.

– А куда мы потом поедем?

– Посмотрим.

– Мне без разницы куда.

– Постарайся и в дальнейшем так относиться к переездам. – Отец закурил и предложил мне пачку. – Ты не куришь?

– Нет.

– Это хорошо. А теперь выйди из дома, поднимись по лестнице на крышу и накрой трубу ведром, а я пока все запру.

Я вышел из дома. Все еще была ночь, но небо над полоской холмов просветлело. Лестница стояла у стены. Рядом с сараем я нашел старое ведро для картошки и полез на крышу по лестнице. Чувствовал себя неуверенно, кожаные подошвы ботинок скользили по перекладинам. Накрыл ведром печную трубу, чтобы ее не заливало дождем, а белки и бурундуки не пролезли по ней в дом. Сквозь деревья посмотрел на озеро. С другой стороны видел крышу сарая, забор и холмы. С каждой минутой становилось все светлее, но ночной холод никуда не исчез: утро только начиналось. Я вновь посмотрел на деревья и озеро, чтобы запомнить их и все вокруг. Потом на холмы и лес с другой стороны дома, и на крышу сарая, и все это я очень любил: и сарай, и забор, и холмы, и леса, и мне хотелось, чтобы мы просто отправились на рыбалку, а не уезжали. Я услышал, как хлопнула дверь и отец поставил на землю наш багаж. Потом запер дверь. Я начал спускаться по лестнице.

– Джимми, – позвал отец.

– Да.

– Как тебе на крыше?

– Я спускаюсь.

– Поднимайся обратно. Я сейчас приду. – И он медленно и осторожно забрался на крышу. Огляделся, точно так же, как и я. – Я тоже не хочу уезжать, – признался он.

– Тогда почему мы должны ехать?

– Не знаю, – ответил он. – Но должны.

Мы спустились по лестнице, и отец убрал ее в сарай. Вещи мы отнесли на причал. Рядом с ним на воде покачивалась привязанная моторка. Роса вымочила и клеенчатый чехол, и мотор, и скамьи. Я снял чехол и вытер сиденья ветошью. Отец поставил наши вещи на корму. Потом я отвязал носовой и кормовой швартовые канаты, перелез в лодку и удерживал ее у причала. Отец включил подсос, пару раз качнул колесо, добавляя бензина в цилиндр, крутанул маховик, и двигатель завелся. Я удерживал лодку у причала, обмотав канатом сваю. Винт вспарывал воду, лодка раскачивалась у причала, волны бежали между свай.

– Отпускай, Джимми, – скомандовал отец.

Я отпустил швартовый канат, и мы отплыли от причала. Сквозь деревья я видел коттедж, окна которого закрывали ставни. Мы уходили от причала по прямой, и он становился все меньше, а береговая линия – шире.

– Рули, – сказал отец, и я встал у штурвала и развернул моторку к мысу. Оглянулся и увидел берег, и причал, и сарай для лодки, и тополиную рощу, а потом мы прошли вырубку, и бухточку, где в озеро впадала маленькая речушка, и высокий обрыв с елями, и заросший деревьями мыс, и тут мне пришлось увести лодку подальше от берега, чтобы не наткнуться на песчаную косу около мыса. Я повел лодку параллельно ей, рядом с ее краем, круто уходящим в глубину и заросшим водорослями. Они тянулись к винту, а потом мы миновали мыс и, когда я оглянулся в очередной раз, причал и сарай для лодки скрылись из виду, а остались только мыс и три вороны, вышагивающие по песку и наполовину ушедшему в него старому бревну. Впереди расстилалась гладь озера.

Я услышал поезд и увидел его вдали: сначала длинную дугу, которая выглядела очень маленькой, и торопливой, и поделенной на связанные секции, двигающуюся с холмами, и холмы двигались с растущими на них деревьями. Увидел клуб белого дыма над паровозом и услышал гудок, увидел еще один клуб, и гудок повторился. Происходило все тем же ранним утром, и поезд находился по другую сторону поросшего лиственницами болота. Вода бежала по обе стороны насыпи, чистая весенняя вода над бурым болотным дном, над центральной частью болота висел туман. Деревья, погибшие в лесных пожарах, стояли в тумане серые, и тонкие, и мертвые, но холодный и белесый туман оставался полупрозрачным в это раннее утро. Поезд двигался на нас по рельсам и, приближаясь, становился все больше и больше. Я отступил от рельсов и посмотрел на озеро с двумя продуктовыми лавками на берегу, и сараями для лодок, и пристанями, вдающимися в воду, на засыпанную гравием площадку вокруг артезианской скважины у самой станции. Водяная струя выплескивалась на солнечный свет из коричневой покрытой капельками воды трубы и падала в большую чашу, а дальше в озеро. Ветер усилился, и леса поднимались вдоль берега, и моторка, на которой мы приплыли, покачивалась у пристани.