Эрнест Хемингуэй - Полное собрание рассказов

Блестяще организованный уход Скотти Дункана не остановил утечки информации, которая грозила поставить под удар дамбу безопасности, защищавшую тех, кто предпочитал не афишировать свою деятельность, и внезапно прорвавшийся сквозь нее поток мог подхватить их и забросить в тюремную камеру. Пинки Миллер и Айк Ланц прекрасно понимали, как и почему их вечное молчание укрепит безопасность определенных лиц. Страх, что Десница Эванс появился в городе по их душу, пугала до тошноты, и они прекрасно помнили Скотти Дункана, лежащего на тротуаре перед рестораном «У Вульфа», с аккуратной круглой дырочкой во лбу и дырищей, через которую могло пролезть куриное яйцо, в затылке. В итоге они пошли к Джеку Фарреллу.

– Десница Эванс в городе, – сообщил Пинки, глядя через стол на мясистое, с тяжелой челюстью лицо Джека Фаррелла, царя полицейского участка на Пятнадцатой улице.

– Знаю. – Фаррелл аккуратно сплюнул в плевательницу, стоявшую в углу, и вновь сунул в рот сигару.

– И что вы собираетесь с этим делать? – спросил Айк.

– Ничего, – ответил Фаррелл, насмешливо глядя на них из-под седых кустистых бровей.

– Ничего, – чуть ли не выкрикнул трясущийся от страха Пинки. – Ничего. Он же приехал, чтобы грохнуть нас. И он это сделает. А вы говорите «ничего».

Он стукнул кулаком по столу, его лицо покраснело от эмоций. «Или вы не знаете, что он приехал, чтобы убрать меня и Айка?»

– Само собой, – ответил Джек Фаррелл и вновь повернулся к плевательнице.

– Не дразните нас, Джек. – В голосе Айка слышалась мольба, хотя он держал себя в руках. – Мы знаем, что мы стукачи. Но я видел Скотти Дункана. Не дразните нас, Джек.

Фаррелл вытащил сигару изо рта, откинулся на спинку стула, посмотрел стукачам в глаза.

– Я вас не дразню. У нас ничего нет на Десницу Эванса. Мы знаем, что он грохнул Скотти, но улик-то нет.

– Как насчет Хейфица?! – взвизгнул Пинки.

– Хейфиц? Хейфиц поклянется, что никогда не видел Десницу. А что еще мы можем ему предъявить? Допустим, арестуем за бродяжничество или для того, чтобы допросить, но все равно не продержим больше двадцати четырех чесов. Он не бродяга и на допросе не скажет ничего нового. Мы и так все знаем. Так что кому-то предстоит поездка в один конец. На станцию назначения, откуда не возвращаются. Но ты же не боишься умереть, Пинки, так?

– Не дразните нас, Джек. – Присущая ему национальная сила духа позволяла Айку держаться с большим достоинством, чем скулящему Пинки. – Неужели ничего нельзя сделать?

– Укокошьте его сами и смойтесь или наройте на него что-нибудь, и я посажу его. – Фаррелл самодовольно затянулся сигарой.

– Вы знаете, что мы не сможем укокошить его. Мы не киллеры, – взмолился Айк.

– Он же пьет, так? И будет пить с кем угодно. Может, он приехал и не по ваши души, парни. Может, вы ему совсем и не нужны. Напоите его, и, возможно, он что-нибудь сболтнет. Напоите его сегодня у Хейфица. Я постараюсь вам помочь, чем смогу, парни.

– Чем помочь? – проверещал Пинки. – Он же не обычный киллер. Иначе мы могли бы попытаться справиться с ним или послали бы кого-нибудь, чтобы его шлепнули. Но этот парень – смерть во плоти. Никто не может к нему подобраться, и у него нет слабых мест. Он убьет любого, кто попытается даже ущипнуть его.

– Слабые места есть у всех, – возразил Фаррелл. – А теперь убирайтесь отсюда.

Стукачи открыли дверь и тихонько выскользнули из кабинета.

Фаррелл потянулся к настольному телефонному аппарату и продиктовал телефонистке номер.

– Привет, Роки. Это Джек. Кто-нибудь есть рядом? Хорошо. Да. Я знаю, что ему нужен я. Двое стукачей только что заходили. Напуганные до смерти. Но у нас ничего на него нет. Да. Я понимаю, почему ты не можешь дать показания. Стукачи собираются напоить его вечером. Он хочет грохнуть меня завтра? Я бы поступил так же. Зачем размениваться на стукачей, если можно добраться до птицы более высокого полета. Хорошо. Да. Вот что, Роки. Я посылаю тебе пластинку для фонографа. Вечером, около половины двенадцатого я позвоню тебе от «Вольфа» на другой стороне улицы. Поставь пластинку. Ту, что я тебе пришлю. Он будет пить, и два стукача тоже там будут. После того как заиграет пластинка, будь готов в любой момент нырнуть под стойку. Да. Все хорошо. Пока, Роки.

Он положил трубку, надел шляпу, нашел в ящике стола новую сигару и, насвистывая, двинулся к двери.

В этот вечер Десница Эванс, невысокого роста, смуглолицый, с каменными глазами, расположился в баре Роки Хейфица, поставив правую ногу на бронзовую рейку, которая тянулась вдоль стойки. Пальцы левой руки обнимали бутылку виски, из которой он регулярно наполнял маленький стаканчик, стоявший перед ним. Правая рука или свободно висела, рядом с выпуклостью на кармане пальто, или лежала на стойке, готовая в любой момент схватиться за рукоятку другого пистолета, в плечевой кобуре. Он не отрывал глаз от длинного зеркала за спиной Роки, в котором он видел и зал, и входную дверь.

За вечер несколько человек подходили к Деснице и предлагали угостить его выпивкой. Всем он отвечал одно и то же: «Я сам покупаю себе выпивку». После этого разговор сам собой заканчивался. Вероятность того, что Десница его продолжит, сводилась к нулю. Если выражение «In vino veritas» хоть в малой степени соответствовало действительности и алкоголь разъедал скорлупу, под которой пряталась истинная сущность человека, то у Десницы под первой скорлупой проступала вторая, куда более прочная.

За полчаса до полуночи на стойке затрезвонил телефонный аппарат. Роки ответил: «Алло? Неправильно набрали номер» – и бросил трубку.

– Эй, вот пластинка, которую, наверное, никто из вас не слышал, – и он взял верхнюю из стопки.

– Никакого чертова джаза, – предупредил невысокий чернявый мужчина, сидевший у стойки.

– Это не джаз, – ответил Роки, вставляя новую иглу. – Это настоящая музыка. Музыка супа и рыбы-фиш. Она называется «Вести те Габби» [211] «Вести те Габби», искаженное «Vesti la giubba» ( ит. «Надеть костюм») – знаменитая теноровая ария из оперы «Паяцы», написанной Руджеро Леонкавалло (1857–1919). Завершает первый акт, когда Канио, узнав о неверности жены, должен тем не менее готовиться к выступлению в роли Паяца. .

Он включил фонограф, и бар заполнил голос великого тенора и разрывающая душу музыка Леонкавалло. «Смейся, паяц, над разбитой любовью», – пел Карузо. Лицо Десницы просветлело, потом затуманилось, он уставился в пол. И пока Карузо пел, ругая судьбу, которая заставляет его веселить толпу, когда рушится жизнь, Десница не отрывал глаз от пола. Скорлупа треснула.

Десница не видел, как открылась дверь и в бар вошел Джек Фаррелл. Он слышал только мощный голос Карузо, озвучившего душевные страдания Канио. На последней ноте он механически поднял обе руки, чтобы поаплодировать.