Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Через три четверти часа после отъезда из гостиницы мы уже были во дворце, который дал свое имя живописному поселку, почти исключительно состоящему из богатейших загородных домов богатейших московских вельмож. Сам дворец — это сооружение необычной формы, которое своей причудливостью пытается в наши дни подражать стилю старинных татарских дворцов. Перед тем как прибыть туда, мы проехали через небольшой лес, где среди темных елей я чуть ли не с детской радостью приветствовал несколько величественных дубов, напомнивших мне прекрасные леса Франции.

По выходе из дворца я увидел Ивана, который за несколько минут до этого оставил меня, чтобы заказать завтрак в сельском ресторане, и теперь с радостным видом явился сообщить мне, что по счастливому для меня совпадению Петровское избрали своим местожительством цыгане. Я знал понаслышке, что русские вельможи увлекаются цыганами, которые для них то же, что альмеи для египтян и баядерки для Индии; поэтому, общупав свои карманы, я решил доставить себе за завтраком это княжеское удовольствие и попросил Ивана отвезти меня к ним, испытывая любопытство к тому, что лично увижу в этом обиталище потомков коптов и нубийцев.

Иван остановился у одного из лучших домов деревни: именно в нем и поселились цыгане; однако цыган дома не было, поскольку ночью их вызвали в несколько дворцов и они оттуда еще не вернулись. Это сообщила нам служанка-мальтийка, состоявшая у них в услужении и говорившая немного по-итальянски. Я осведомился, позволено ли будет мне в отсутствие хозяев посмотреть на их жилище. Служанка дала согласие на это, и передо мной отворились двери святилища.

Комната, куда она меня ввела, служила общей спальней и имела тридцать футов в длину и двадцать в ширину. Вдоль двух ее стен стояли кровати с матрасами, простынями и одеялами, которые были значительно лучше и, главное, значительно чище тех, что обычно лежат на постелях у русских. Эти кровати к тому же выдавали восточное происхождение тех, кто их занимал; так, на некоторых из них я насчитал от шести до восьми подушек разной величины: среди них были и длинные подголовные валики, и маленькие квадратные подушечки — из тех, что наши женщины кладут себе под ноги. В изголовье каждой кровати висели музыкальные инструменты, оружие или всевозможные украшения того или той, кому они принадлежали.

Сделав два или три круга по этому спальному помещению и видя, что хозяева не думают возвращаться, я попросил служанку прислать в ресторан, где собирался позавтракать, четверых или пятерых цыган, высказав при этом опасение, что они не смогут прийти, проведя ночь вне дома и слишком устав. Но девушка успокоила меня, сказав, что у меня они появятся прежде всего и, при всей их усталости, спать лягут попозже.

Хозяин ресторана, где Иван заказал завтрак, оказался французом, оставшимся здесь после отступления армии и, будучи прежде поваром у князя Невшательского, возымевшим мечту применить свои таланты на чужбине. В России, как я заметил, повара и учителя всегда могут быть уверены в том, что они не останутся надолго без места; так что, объявив о своем профессиональном умении, он вскоре поступил в услужение к одному из русских князей. Проведя семь или восемь лет в этом богатом доме, он собрал значительную сумму и открыл собственный ресторан, где и пребывал ныне на пути к успеху. Достойный ресторатор, видя, что имеет дело с соотечественником, отнесся ко мне соответственно и приготовил мне превосходный завтрак, подав его в лучшей зале своего заведения. При виде этой роскоши я испугался за свой кошелек, но, тем не менее, решил, что проведу это утро как богатый вельможа и Иван разделит со мной эту пышную и расточительную трапезу.

Мы уже перешли к десерту, и я начал терять надежду, что увижу цыган, как вдруг хозяин ресторана лично явился сообщить нам, что они стоят внизу. Я тотчас же попросил его привести их, и в залу вошли двое мужчин и три женщины.

Сначала, признаться, я никак не мог понять, почему русские испытывают такую страсть к этим странным созданиям, среди которых знаменитый граф Толстой и князь Гагарин выбрали себе законных жен. Две из пришедших женщин никоим образом не были в моих глазах красивы; что же касается третьей, державшейся с уверенностью, которую дает сознание собственной красоты или таланта, то она показалась мне, как, впрочем, и ее спутницы, скорее похожей на дикого зверя в человеческом облике, чем на женщину. В самом деле, ее черные глаза со следами усталости хранили пугливое выражение глаз дремлющей газели, а медного цвета кожа напоминала окраску змеи. Впрочем, ее бескровные губы обнажали порой белые как жемчуг зубы, а из-под широких турецких шальвар выглядывали совершеннодетские ножки, такие маленькие и такие изящные, каких я еще никогда не видел. В целом, пришедшие, и мужчины и женщины, казались изнуренными; мне подумалось, что любовь к наживе заставляет их выступать сверх сил, и я начал сожалеть, что они, вместо того, чтобы лечь спать пораньше, лягут позднее.

Старший из мужчин, пользовавшийся, по-видимому, определенным отеческим влиянием у пришедших, сел с гитарой прямо на огромную печь, из тех, что занимают в России до трети комнаты, настолько они неудобны, и, в то время как он стал извлекать звуки из своего инструмента, другой мужчина и две женщины сели около него на корточках. Наиболее красивая и изящная из женщин осталась стоять, немного расслабившись, слегка согнув колени и наклонив голову на плечо, словно птица, которая прячет голову под крыло, чтобы уснуть.

Вскоре неясные звуки сменились аккордами, а после аккордов, без всякой подготовки, гитарист внезапно запел какую-то канцону, или скорее кантату, — живую, быструю, пронзительную, которую после нескольких тактов хором подхватили сидевшие на корточках женщины и мужчина, вто время как остававшаяся на ногах цыганка, словно проснувшись, стала, как бы отмечая ритм, тихо покачивать головой; затем, когда хор умолк, она извлекла из этой, если позволено так сказать, гущи звуков утонченное, нежное и легкое пение, которое завершилось потоком коротких высоких нот, выводимых с удивительной точностью и неведомым очарованием; потом опять вступил хор, и она присоединила к нему свою пленительную и мелодичную импровизацию. Наконец, после того как хор во второй раз прервал ее пение, она вступила в третий раз с той же точностью исполнения и с той же пленительностью, точно составляла букет из трех цветков различного цвета и запа-ха; в свою очередь и хор спел в последний раз, закончив сморцандо: это подсказало мне, что силы исполнителей иссякли на последней ноте, прозвучавшей как последний вздох.

Не могу передать глубокое, щемящее впечатление, которое произвела на меня эта столь дикая и вместе с тем столь мелодичная песня. Словно в одном из наших парков, где привычно слышать щебетание соловьев и славок, вдруг подала голос какая-то неведомая птица из девственных лесов Америки, поющая не для людей, а для необитаемых просторов и для Бога. Я сидел не шевелясь, устремив взгляд на певицу, и сердце мое сжимала непонятная грусть. Вдруг гитара зазвенела под пальцами старика дрожащими аккордами, сидевшие на корточках женщины и мужчина вскочили со своих мест; полный энергии ритм дал сигнал к танцу, и трое цыган, взявшись за руки, начали своего рода хоровод вокруг танцовщицы, заключив ее в кольцо своих рук, в то время как она, покачиваясь на ногах, казалось оживлялась все более и более, пока, наконец, другие не остановились; и тогда, разорвав окружавшую ее цепь, она в свою очередь принялась танцевать.