Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Движения, которые исполняла цыганка, вначале были скорее пантомимой, нежели танцем. Словно бабочка, только что вышедшая из куколки и первый раз расправляющая крылья, она, казалось, отправилась в неуверенный полет, готовая опуститься на все что угодно. Своими маленькими ножками она делала такие широкие и легкие па, что можно было подумать, будто ее поддерживает какая-то невидимая нить, как наших сильфид в Опере. Тем временем ее тело, которое, как мне представлялось, было разбито усталостью, вновь приобрело гибкость и силу, присущую газели; глаза, до того казавшиеся полусонными, ожили и стали извергать пламя; губы, будто едва раскрывавшиеся, сладострастно приподнялись у уголков рта, позволяя увидеть жемчужную кайму из двух рядов великолепных зубов: бабочка превратилась в женщину, а женщина превратилась в вакханку.

И тут, будто подхваченный звоном гитары и вовлеченный в преследование цыганки, мужчина бросился к ней и прильнул губами к ее плечу; юная цыганка вскрикнула, точно ее коснулось раскаленное железо, и отскочила в сторону. И тогда начался их бег по кругу, бег, в котором женщина мало-помалу теряла желание убегать. Наконец, она остановилась, повернулась лицом к партнеру и начался танец, одновременно похожий на греческий пиррихий, на испанское халео и на американскую чику: в нем сплелись бегство и вызов, в этом поединке женщина ускользала, как уж, а мужчина преследовал ее, как тигр. Тем временем звуки гитары становились все более пронзительными; две других цыганки кричали и прыгали, точно влюбленные гиены, притопывали ногами и били в ладоши, как в цимбалы; наконец певцы и певицы, танцор и танцорка, похоже, дойдя до предела человеческих сил, одновременно испустили крик изнурения, ярости и любви; две женщины и цыган упали на пол, а прекрасная цыганка одним прыжком оказалась у меня на коленях в ту минуту, когда я менее всего ожидал этого, и, обхватив мою шею руками, извивающимися, точно змеи, впилась в мой рот своими губами, пахнувшими неведомыми восточными травами.

Таким образом она просила у меня то, что ей причиталось за исполненное передо мной чудесное представление.

Я вывернул свои карманы на стол; по счастью, у меня с собой было всего лишь двести или триста рублей: если бы в эту минуту у меня было с собой целое состояние, я бы отдал его ей.

После этого мне стало понятно, почему русские испытывают такую страсть к цыганам.

Чем ближе становился день отъезда Луизы, тем чаще мысль, уже не раз мелькавшая у меня в голове, напоминала о себе, если можно так выразиться, моему сердцу и моей совести. Я разузнавал в Москве о трудностях, которые преподносит дорога в Тобольск в это время года, и все, к кому я обращался, говорили не только о трудностях, с которыми Луиза будет бороться, но и о настоящих опасностях, которые ей придется превозмогать. С этого времени, вполне понятно, меня стало мучить сомнение, что я тем самым вверяю ее собственной самоотверженности несчастную женщину, находящуюся в восьмистах льё от ее родины, от которой она собиралась удалиться еще на девятьсот льё, и не имеющую ни семьи, ни родственников, ни единого друга, кроме меня. Участие, которое я принимал в ее радостях и горестях на протяжении полутора лет своего пребывания в Санкт-Петербурге; покровительство, которое было оказано мне по ее рекомендации графом Алексеем и которому я был обязан местом, милостиво предоставленным мне императором; и, наконец, более всего, тот внутренний голос, который напоминает человеку о его долге в значительных обстоятельствах жизни, когда его выгода вступает в борьбу с его совестью, — все это убеждало меня, что я должен сопровождать Луизу до конца ее путешествия и передать ее с рук на руки Алексею. К тому же я сознавал, что если она поедет из Москвы одна и в дороге с ней произойдет какое-нибудь несчастье, то я буду не только горевать, но и всю жизнь упрекать себя в этом. Так что я принял решение (ибо понимал все нежелательные последствия, какие могла иметь для меня при моем положении подобная поездка, на которую я не испросил разрешения у императора, что, вероятно, будет плохо истолковано) сделать все, что будет в моей власти, чтобы уговорить Луизу отложить свое путешествие до весны, а если она будет упорствовать в своем решении — поехать вместе с нею.

Случай предпринять последнюю попытку и уговорить Луизу не замёдлил представиться. В тот же вечер, когда мы все вместе — графиня, ее дочери, Луиза и я — сидели за чаем, графиня вдруг взяла обе руки Луизы в свои и, рассказав ей все, что она узнала относительно опасностей пути, стала умолять ее (при всем своем желании матери, чтобы сын обрел утешительницу), провести эту зиму у них в Москве. Я воспользовался этой минутой и присоединил к настояниям графини свои собственные. Но на все наши слова Луиза по-прежнему отвечала со своей нежной и печальной улыбкой:

— Будьте покойны, я доеду.

Тогда мы стали умолять ее отложить путешествие хотя бы до той поры, когда установится санный путь, но она снова покачала головой и сказала:

— Ждать этого слишком долго.

В самом деле, осень была сырая и дождливая, так что нельзя было предугадать, когда начнутся морозы. И поскольку мы по-прежнему продолжали настаивать, она с некоторым раздражением произнесла:

— Так вы хотите, чтобы он умер там, а я здесь?

Как видно, она приняла решение, и я, со своей стороны, тоже больше не колебался.

Луиза хотела отправиться в путь на следующий же день в десять часов утра, после завтрака у графини, на который был приглашен и я. Встав очень рано, я отправился покупать себе дорожное платье, шапку, большие меховые сапоги, карабин и пару пистолетов. Все это я поручил Ивану положить в дорожный экипаж, представлявший собой, как уже было сказано, великолепную почтовую берлину, которую нам, вне всякого сомнения, предстояло оставить, чтобы пересесть в телегу или сани, но которой мы рассчитывали пользоваться до тех пор, пока это позволят погода и дорога. Я написал императору, что при виде того, как женщина, которой он соизволил оказать столь великодушное покровительство, садится в экипаж, отправляясь в дальнюю и опасную дорогу, ее соотечественник и друг не был в состоянии позволить ей ехать одной; что в соответствии с этим я прошу его величество извинить меня за решение, на которое я не мог испросить у него согласия, ибо решение это было принято мною не раздумывая, и, прежде всего, судить о нем в его истинном свете. Затем я вернулся к графине.

Завтрак, как нетрудно догадаться, прошел в грустном молчании. Одна только Луиза сияла от радости при мысли о приближающейся опасности и вознаграждении, которое за этой опасностью воспоследует, в ней появилось нечто вроде религиозного вдохновения древних христиан, готовых спуститься на арену цирка, над которым простирается небо; впрочем, эта безмятежность передалась и мне, и я, подобно Луизе, был полон надежды и веры в Бога.