Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

— То чаю и я.

Суд совещается часа полтора, но вот раздается окрик пристава: «Встаньте!» — все подымаются.

Входят судьи и рассаживаются по своим креслам.

Председатель читает:

— …признаны виновными и приговорены: крестьянин Иван Тешков, 22 лет, к смертной казни через повешение, а мещанин Петр Силантьев, 19 лет, к ссылке в каторжные работы, сроком на двадцать лет.

Как окровавленная птица, взлетает, дрожит и падает пронзительный вопль. Все смешивается, судьи, защитники поспешно расходятся. Мать падает грудью на спинку скамьи и затихает.

— Да ты брось, да ты брось, Пелагеевна! — хлопочет около матери мужчина в тужурке железнодорожника. Чья-то рука подносит к бескровным губам матери кружку с водой.

Архип Егорыч, тяжело сопя, смотрит на происходящее и вдруг ударяет кулаком по спинке скамьи:

— Н-не по правилам! Господа судьи! — и тут только замечает, что кресла с сафьяновыми спинками пусты, что в зале нет осужденных.

— Болван! — кидает в лицо Архипу Егорычу приходивший утром студент. — Иуда!

Архип Егорыч, красный, как петушиный гребень, медленно выходит из зала суда.

Ржаво щелкает ключ в замочной скважине, в доме наступает мертвая тишина. Ни звука, ни шороха не доносится из уединения Архипа Егорыча.

С жаровнею и с медным тазом дочери спешат в сад — надо варить варенье, надо запасаться сладостью на зиму. День стоит тихий, теплый, один из тех кротких дней осени, когда она выпускает в неподвижный воздух крохотных мошек, не жалящих, не надоедающих, а только суетливо толкущихся.

— Уж папаша не болен ли? — беспокоится Марфонька. — И глаза запали, и нос вострым стал.

— Чай, по матушке пригорюнился! — отвечает Параня, срывая яблоки.

Марфонька отмеривает стаканом сахар, ссыпает его в таз, подливает воды, чтобы сахар не пригорел, и ставит на жаровню — угли тлеют, мигают синими язычками, в чистый воздух кроткого дня, слабо тянутся угарные струи. На табурете, в большом блюде, лежат темно-сизые сливы, косточки из них вынуты, — сливы словно дышат, открыв темно-сизые рты.

Параня молча снимает длинною палкою яблоки, наполняя ими бельевую корзину. Иные срываются и с глухим стуком ударяются оземь.

На крыльце слышен кашель Архипа Егорыча. Дочери смущенно взглядывают на спускающегося в сад отца. Он идет медленной, старческой походкой, щурясь от солнечного света.

— Варенничаете?

Прислонясь к стволу яблони, он сосредоточенно наблюдает, как Параня поддевает яблоки.

— Так-то-с, девоньки! — со вздохом выговаривает он. — Дай-ка ты, Параня, мне сладенького.

Она протягивает ему подол с яблоками; выбрав получше, он уходит обратно в дом и лишь на крыльце оборачивается:

— Девчонки, вы бы смели у меня в каморе пыль, больно развелось много.

— Хорошо, папаша!

Архип Егорыч закрывает за собою дверь. Марфонька торопливо сбирает ложкою с кипящего варенья пенку, сливает ее в стакан, снимает таз с жаровни.

— Пойдем, Параня!

Взявшись за ручки корзины, они вносят яблоки в кухню, и, вооружившись тряпками, спешат к отцу — стирать пыль, смахивать паутину.

Архип Егорыч сидит на диване, подложив под ноги мягкую скамеечку. Яблоки разложены по карнизу иконостаса.

— Эва, сколько паутины! — указывает Архип Егорыч на углы. Параня, взобравшись на стол, сметает под потолком, а Марфонька обтирает стулья, кресло, кивот. Когда они кончают работу, отец задерживает их:

— Погодьте, девоньки, хочу я поговорить.

Они с тряпками в руках садятся против него.

— Вот что: голова моя кругом идет…

Он замолкает, опустив голову. Затем тихо говорит:

— Убил человека я!

Из рук Марфоньки выпадает тряпка.

— Убил! — настойчиво повторяет отец. — И проклясть должен он меня, умирая. Как ходил в суд, так показал я судьям такое, чего не надо было показывать. Все в моих руках было — жизнь его, смерть, а я погнал его на смерть. Сказал правду, а правды-то и не оказалось.

Архип Егорыч вытягивает вперед руки и встряхивает ими:

— Кровь на мне! Доподлинный палач!

Он замолкает.

— Казнили его? — осторожно спрашивает Параня.

— Вчерась утром. В газете прописано.

— Так то же не вы! — жалобно возражает Марфонька. — Кабы вы судили…

— Из-за меня!

— Да то же не вы! Не вы же! — сквозь слезы шепчет Марфонька.

— Нет, я. Подумаешь, праведник выискался — соврать не мог… Подлый я человек!

Около его губ проскальзывает тень недовольства.

— Ну как? — вдруг переменяет он разговор. — Удалось варенье?

— Ничего! — потупляет взор Марфонька.

— Эх вы, — озлобляется Архип Егорыч, — девки! До чего камору мою довели — паутиною обросла. Нету покойницы, некому воевать с вами!

От него веет на дочерей неприязнью. Марфонька поднимает с пола тряпку и, постукивая костыликом, выходит из комнаты, за нею Параня.

Архип Егорыч озлобленно смотрит на закрытую дверь, закрывает глаза и так сидит до самых сумерек. Почему-то ему вспоминается осенний вечер и звезды, висящие в черном-черном небе. И еще воскресает в памяти дикая картина. Не может он вспомнить — действительно ли видел когда-нибудь подобное: по зеленому лугу идет оборванец, ведет за руку плачущего ребенка. Ребенок плачет, оборванец сердится — и вот хватает малютку на руки, с остервенением бросает его оземь…

Архип Егорыч со стоном пробуждается. В комнате темно, а в темноте — прямо против дивана — сидит кто-то худой. Архип Егорыч хочет крикнуть, но крик точно присох к гортани. Худой медленно поднимается, расплывается, тает, как дым.

— Марфа! — трясясь всем телом, вскрикивает Архип Егорыч. Он соскакивает с дивана, роняет на пол стул, бросается к двери, как слепец, шарит руками по гладкому дереву.

Из кухни прибегают дочери с лампою.

— Папаша, вы меня кликали?

— Сон дурной, не приведи Господи…

Болит голова, в комнатах нестерпимо пахнет смрадом жареного кофе. У покойницы был обычай — нажарить кофе, а потом проносить жарилку по комнатам, встряхивая: «К здоровью, к здоровью это, Архипушка!»

— А вы, девки, кофий не жарили?

— Нет…

— Голова трещит… Пройдусь-ка я.

Он одевается, заходит в кабинет, звенит ключами, отмыкая ящик в столе, вынимает целую кипу ассигнаций, наполняет ими бумажник и, аккуратно засунув его в карман, выходит.

…В переулке тихо и темно. Фонари светят тускло, придавая всему мрачные очертания. Архип Егорыч замечает рядом с собой две тени — одна, черная, длинная — впереди, другая крадется слева, вдоль забора, слабая, неясная. Одна от тусклого месяца, другая от фонарей. Это странно — он был уверен, что тень всегда одинока.

— Выпить, что ли, — соображает Архип Егорыч, — кажись, простудился.

Выйдя из переулка, он, однако, минует все портерные и рестораны, потому что боится опоздать…