Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

Старший цыган поднимает крышку пианино и берет, стоя, несколько аккордов. В это время дверь распахивается, входит девица в желтых ботинках, пуговицы которых — цвета подмороженной рябины. Короткая юбка, широкие бедра, широкие скулы, приплюснутый нос и тонкие, бледные губы. Губы выделяются на истасканном лице, как бесстыдные присоски, готовые присосаться и к другим губам, и к щеке и ко лбу…

— Андрюша, — вполголоса говорит Эсфирь, — зачем она пришла? Кто ее звал? Она…

Эсфирь шепотом досказывает, чем промышляет незваная.

— А мне что за дело! — грубо отвечает Архип Егорыч. — Мне-то что, мне-то какое дело… Хэ-хэ!

Он без перерыва пьет, голубой туман легкого хмеля сменяется в нем тяжелым угаром.

Прислонясь к стене около пианино, молоденькие цыгане запевают под аккомпанемент старшего:

— Пой, ласточка, пой.

— Сер-дце мое у-успо-окой!..

— Гопака! — вскрикивает, выпив стакан коньяку, бледногубая девица.

Цыган играет гопака. Высоко задирая жилистыми руками юбку, она пускается в пляс, лихо притоптывает, колышет большими, бабьими грудями, хищно улыбается.

— Пойдем, немчура, плясать! — вскакивает Архип Егорыч со стула и подбоченивается. — Гоп! гоп! гопака! Ходы, Марусенка!

Он крутится, подпрыгивает, хлопает в ладоши и потеет.

— Гоп! гоп! гопака! Дали бабе гусака. Гоп! гоп! гопака!

И только устав до изнеможения, он грузно опускается на стул и, отдышавшись, целует Эсфирь в густонапудренные щеки.

— Разрешите повеличать? — наклоняется над его плечом цыган в сюртуке.

— В-валяй!

Цыган наливает в рюмку вина, ставит ее на перевернутое, вверх дном блюдечко и, пропев здравицу, подносит рюмку на блюдечке Архипу Егорычу. Тот залпом выпивает.

— Как имя вашего приятеля?

— Фридрих Вильгельмович.

Цыган вытирает рюмку салфеткою и, налив в нее вина, теми же словами, тем же напевом величает немца и так же подносит рюмку на перевернутом блюдце. Проделывает это он торжественно.

Архип Егорыч мрачнеет и переполняется отвращением к собутыльникам, к самому себе. Пьяница! Продажные твари!

Он выпивает еще несколько рюмок и заплетающимся языком требует счет. Расплачивается он щедро, презрительно выкидывая из бумажника на поднос скомканные кредитки. Щедро наделяет деньгами и цыган и потаскушек. Эсфири же он протягивает двадцатипятирублевку; но только что она собирается взять, как он отдергивает.

— Что-о?.. Задарма?! Нет, матушка, нет, миленькая, не модель-с — кровные денежки, не по-твоему заработанные.

Но, подумав, опять протягивает девушке двадцатипятирублевку.

— А то — на… На, говорю.

Когда же Эсфирь схватывает цепкими пальцами бумажку, он багровеет от злости.

— Что-о-о? Силком? Тварь ночная! А по морде хошь? Шлюха подзаборная!

Он выдергивает от Эсфири бумажку и, скомкав, бросает на пол. Все невольно делают движение в сторону соблазнительного комка.

— Тубо!.. Скажу — пиль, ты и подымешь, а пока не моги и думать.

Скверно улыбаясь, он ждет. Эсфирь повертывается к нему спиной, прикалывает перед зеркалом свою красную шляпу.

— Пиль!

Гордо подняв голову, она направляется к выходу.

— Пиль, сука!

Эсфирь в дверях повертывается, показывает улыбающееся лицо и исчезает.

Архип Егорыч подбирает бумажку с пола и, толкнув по дороге Фридриха Вильгельмовича, спешит за ушедшею, быстро минует зал со столиками, выходит на улицу. Эсфири нет. Тогда он опускает скомканную двадцатипятирублевку в карман и, качаясь, бредет домой

У ворот потух фонарь, а темный ветер внезапными налетами раскрывает калитку, ржавые петли скрипят.

— Х-хав! Хав! — свирепо лает в ночи Полкан, точно по двору гуляют незваные пришельцы и дразнят его.

— Х-хав!

Крепко, держась за медную ручку, Архип Егорыч звонит.

— Кто там? — слышится заспанный голос Парани.

— Я! От-отво-ряй живо…

В раскрытую дверь мелькает, как саван, рубашка дочери, босые ноги торопливо ступают по холодному полу.

— Вы, папаша, закроете?

— Ла-адно! — с трудом выговаривает Архип Егорыч и долго возится, задвигая дверную задвижку. Параня убегает в горенку на теплую постель.

В передней Архип Егорыч роняет свою палку, долго отыскивает ее по половичинам, находит, роняет вновь, находит опять. И, ползая в поисках, он задумывается — не собака ли он… Псы на четырех ногах, и он на четвереньках.

Кое-как добравшись до своей комнаты, он садится там на диван, чутко прислушивается к лаю Полкана.

Кабинет жарко натоплен, хмель от жары усиливается, голова тяжелеет, как будто она из свинца.

— О-ох! — обрушивается Архип Егорыч на диван. От перемены положения свинец, наполнявший голову, перекатывается в грудь и в живот.

— Ба-атюшки мои! — корчится Архип Егорыч. — Ба-атю-шки!

Он сползает с дивана, больно ударяется затылком о пол. Чьи-то жесткие пальцы схватывают его за горло и душат, когда же они отстают от горла, из глотки нестерпимо разит гнусным перегаром всех поглощенных напитков. Резко воняет назойливая водка, поднимается кверху маслянисто-тягучий абрикотин, коньяк, смешавшись с шампанским, тяжело вздымается по жилам, пропитывая каждый нерв, каждый мускул вонючим, горьким, прокисшим. Так мучается тело, словно бы в него вселились злые чертенята.

Изнемогая, Архип Егорыч поднимается с пола, садится на стул. И явственно слышит шорох. Кто это? Он бросается в гостиную, там прислоняется к стене. В доме тишина, только тикает маятник, точно по бесконечным ступеням проходит вереница детей в железных сапожках.

Вытаращив глаза, открыв рот, он трепетно прислушивается. Кто-то ходит, ходит… С веревкою вкруг шеи и с высунутым языком…

Цепляясь за стену руками, Архип Егорыч крадется в переднюю, выскальзывает в сени, а оттуда на двор.

…Чуть брезжит рассвет, все предметы словно выкрашены синькой.

Архип Егорыч гладит по голове пса, тот рычит, подпрыгивает, пытается лизнуть хозяина в щеку.

— Полкаш! Полкаш!

Архип Егорыч садится на камень рядом с псиной будкой, тупо глядит на темные окна своего дома. Голова свешивается на грудь, прислонясь к будке, он засыпает, тяжело дыша и чмокая.

Полкан забирается в будку и тоже дремлет, готовый при первой тревоге выскочить, яростно гремя цепью.

Медленно приближается утро.

«Современный мир» № 1, 1913 г.

Тяги пришлось ждать недолго. «Эк-э-эк»! — послышались голоса вальдшнепов, и над просекой, где притаились охотники, медленно пролетела длинноклювая птица. Самый молодой из охотников, в студенческой тужурке и в длинных сапогах, почти одновременно выстрелил из обоих стволов, но промахнулся.

— Чертова кукла! — проворчал он вдогонку птице, даже не изменившей от выстрела плавности полета.