Асорин - Асорин. Избранные произведения

А вблизи Мадрида… Любезный Бехарано Галавис! Живи с пастухами и земледельцами, среди пастухов и земледельцев, только подальше, подальше от Парижа и Мадрида!

В доме Бехарано, у очага, друзья священника рассуждают о преимуществах жизни пастухов и земледельцев. Просто удовольствие цитировать эти абзацы, написанные таким чистым и сочным языком. Дядюшка Качарро — он земледелец — говорит, что пастухам, мол, живется лучше, чем землепашцам. Послушаем его: «Верно у нас говорят, что пастухам живется куда вольготней. Целехонький день дрыхнут себе где-нибудь на лугу, а мы-то в это время рыхлим землю и сорняки выпалываем. Потому-то они всегда такие веселые! Как придут в деревню, пляскам нет конца, да и там, на лугах, среди коз, овец и коров, им тоже забав хватает. То кастаньетами трещат, то на волынках или на скрипках играют, распевают свои песенки и гогочут. Едят они за чужой счет, оттого и печали не знают, и плевать им на то, дорог нынче хлеб или дешев. Нам бы так повеселиться! Мы-то, как придем после пахоты, уже ни на что не годны, на ногах еле держимся, а наутро снова надобно идти ковыряться среди этих скал. И хуже всего, что, когда нескольким твоим фанегам зерна приходит конец — а так оно обычно и бывает, — брюхо-то набить нечем. И если у кого-то разживешься в долг — а дают тебе фанегу-другую, приговаривая, что милость великую оказывают, — так в августе надо вернуть вдвое больше. Глядишь, туда надо, сюда надо, сам не заметишь, как разойдется все, что собрал. Вот это нам обидней всего, потому мы своим занятием и недовольны».

Священник Бехарано не согласен с дядюшкой Качарро. И у пастухов и у земледельцев есть свои преимущества. Да, земледелец трудится больше, чем пастух, но от своего труда он получает не меньше удовлетворения, чем пастух. Пляшут же и поют те и другие. «За то, что пастухи весь день полеживают, между тем как землепашцы выпалывают сорняки да рыхлят землю, им приходится расплачиваться. Ночью и днем пастухи под открытым небом, спят где-нибудь под кустом, мокнут от дождя, докучают им холод и жара, а земледельцы отдыхают в своей постели, подле кухонного очага, или выгреваются на солнышке, судача с соседями. Конечно, и у тех и у других не всегда все ладится. Однако же пастухи и земледельцы ведут простой образ жизни и вырастают здоровыми». (До известной степени, дорогой Бехарано. Из-за плохого питания среди земледельцев свирепствует чахотка. Также другая болезнь, которая, казалось бы, должна быть принадлежностью горожан. Мы имеем в виду неврастению. О «сельской неврастении» уже заговорили доктора. А что касается простого образа жизни земледельцев… это тоже до известной степени. В деревнях делают все то, что делают в Мадриде или в Париже.) «Они равнодушно переносят огорченья, — прибавляет наш автор, — им нет никакого дела до того, что творится в мире. Было бы вдоволь выпить и поесть, они бровью не поведут и не станут печалиться, хоть бы свод небесный раскололся на кусочки». Удивительно точно подмечено! Вспомните то место, где Монтень говорит о своем садовнике: «Этот человек, что работает в моем саду, нынче утром похоронил своего отца или своего сына…»

И те и другие живут превосходно. (Если живут, любезный Бехарано.) «Кто с лучшим аппетитом ест что угодно и в любой час, как не пастухи и земледельцы? По этой-то причине я утверждаю, что они едят роскошно, как короли». (Минуточку, мне хочется привести несколько строк из Фейхоо, написанных в те же годы: «Я, по правде, могу говорить с полным знанием дела лишь о том, что творится в Галисии, Астурии и в горах Леона. В этих краях нет людей более изголодавшихся и хуже одетых, чем земледельцы. Несколько тряпок прикрывают их тело — вернее сказать, открывают, ибо состоят из сплошных дыр. Жилье у них такое же дырявое, как одежда, ветер и дождь разгуливают там, как у себя дома. Питание их — огрызок черного хлеба с чем-нибудь молочным или с какими-нибудь грубыми овощами, однако все в таких скудных количествах, что многие ни разу в жизни не встали из-за стола насытившись…» — Фейхоо, рассуждение «Почет и выгода сельского хозяйства». — Теперь продолжим.) «А ведь если нет аппетита, то поставь перед вами самые изысканные яства, все будет не в радость. Что толку, если стол ломится от телятины, цыплят и прочей птицы, от форелей, угрей и другой дорогой рыбы и т. д., коли те, кому вы это поставили и кто за стол садится, пресыщены всем? И напротив, когда есть хороший аппетит, похлебка из солонины с капустой, репой и салом покажется вкуснее всего вышеназванного». (Как сказать…) «Ломоть ячменного или кукурузного хлеба им дороже, чем кренделя Старой Коллегии в Саламанке». (Как сказать… А с каким удовольствием наш друг вспоминает о кренделях Старой Коллегии в Саламанке!)

Что ж до сна, «много ли радости королю, что у него перины набиты пухом и простыни из тончайшего голландского полотна, если он, ложась, не может уснуть?» А как бывает с земледельцами? «Улегшись на свой матрас, набитый кострою или соломой, любой земледелец спит, как говорится, без задних ног, и спится ему сладко и спокойно. Пастух на своих овчинах или на голой земле тоже наслаждается этим преимуществом».

( Голоса пастухов и земледельцев: «И все же, и все же…»)

Испания — страна, где никто не знает географии. Географию мира — едва-едва. Географию Испании — не знают вовсе. Были, однако, попытки и пробы ознакомления с географией, которые делались век тому назад или чуть позже. В 1778 году в Мадриде (в типографии Панталеона Аснара) начала издаваться серия книжечек под названием «Испанский Атлант, или Общее, географическое, хронологическое и историческое описание Испании». Автором этой серии был дон Бернардо Эспинальт-и-Гарсиа, чиновник Главного почтового ведомства столицы. Томики выходили «иллюстрированные изящными гравюрами». И на этих гравюрах мы видим панорамы городов, где на широкой улице или на просторной площади гуляют или стоят два-три жителя. Много раз, детьми и уже в зрелом возрасте, мы любовались в книгах XVIII и начала XIX века такими видами улиц и площадей. Наше внимание, наш интерес всегда вызывали эти три-четыре жителя, которые в многолюдном городе одни лишь наслаждаются обширными пространствами площади или улицы. В одиноких этих фигурах есть что-то таинственно-притягательное. В некий дневной час, когда, казалось бы, на улицах и площадях города должен кишмя кишеть народ, эти два или три его обитателя одни располагают всем пространством города. Некоторые из тех одиноких фигур словно бы куда-то направляются — их правая нога чуть выдвинута вперед. Другие щеголяют в цилиндрах. Обязательно есть — это уж традиция — дама с зонтиком. И собачка, удивительно симпатичная собачка, словно бы бежит рядом с одной из этих особ. Здания на рисунке строги, симметричны, четки, мостовая гладкая, ровная. В окнах, в дверях домов — нет никого. По небу не плывут облака. О, счастливые люди, вы, которые в высоком цилиндре и во фраке стоите как вкопанные или как будто куда-то идете на гравюре в книге Месонеро Романова! Вам принадлежат вся пустынность и простор обширной площади или широкой улицы. Никто вам не мешает, вы можете делать все, что захотите; а когда открывают книгу, глаза читателя устремляются прямо на вас, и вы, в вашем высоком цилиндре, испытываете легкое презрение к читателю, существу бренному, которое нынче не такое, каким будет завтра, тогда как вы — вечны.