Асорин - Асорин. Избранные произведения

Ирония, ирония… Ничего не поделаешь, мы не можем не видеть усмешки, появляющейся на устах нашего друга. Добрый наш священник, разумеется, человек ортодоксально и глубоко верующий, что не мешает ему осторожно посмеиваться — и над многими вещами! Во втором томике своих «Патриотических мыслей», изложив некое рассуждение, он пишет: «Сказанное мною — ирония, что означает с плутовской усмешкой утверждать то, что в глубине души почитаешь нелепостью». В этом он весь, наш славный друг: образованный, мягкий, утонченный, простодушный, легонько и плутовато посмеивающийся над многим. Насмешка же надо всем — указывает на отсутствие глубины и понимания. Невозможно определить, сколько вреда принес наш современник дон Хуан Валера своим влиянием на умы. Валера поднимал на смех многие весьма серьезные вещи и отзывался со скрытой издевкой — чтобы показать свое превосходство и остроумие — о многих благороднейших художниках и мыслителях.

Нет, не такова ирония нашего друга, она не должна, не может быть такой у этого скромнейшего человека. Будем же избегать поверхностности и достойного сожалений сарказма Валеры. Будем ко многому в жизни относиться серьезно. Когда в мире появится художник, мыслитель, поэт, философ и в непривычной для нас форме будет говорить то, чего мы никогда не слышали и к чему не знаем как отнестись, не будем смеяться, подобно Валере, не будем все вышучивать, не будем кичиться своим остроумием и превосходством и с этого ламанчского плоскогорья на высоте 650 метров над уровнем моря и за много километров от границы, среди засушливых степей, не будем утверждать, что все благородные мысли, все благородные стремления, все ухищрения художника, его духовные борения, его личная трагедия, вроде трагедии Ницше, — это, мол, причуды и экстравагантности, пригодные лишь на то, чтобы отпускать о них остроты по дороге в Сан-Херонимо…

Наш друг, надо признать, — человек, ценящий чувственные радости. Он любит все изящное, утонченное. Ему нравится гулять одному. (На странице 129 первого тома дядюшка Качарро, удивляясь, что ему известно все происходящее в городке, говорит: «Ну, прямо обхохочешься, ваша милость знает обо всем, что у нас творится, хотя вы так мало выходите из дому, а если выходите, то гуляете одни».) Бехарано доставляют удовольствие две приятнейшие вещи: уединение и вода. О, сколько можно бы написать о воде и об уединении, какого себе желал Монтень, о таком уединении, чтобы мы, если захотим и когда захотим, могли бы с ним расстаться и вступить в общение с нашими близкими друзьями. И почему это все люди, любящие уединение, обычно находят также особое наслаждение в мирном и утонченном человеческом общении? Таков был Монтень, таков и наш любезнейший друг из Риофрио.

Да, Бехарано любит воду. (О своей любви к приятной дружеской беседе он говорит во многих местах книги, мы это еще увидим.) Одна из его забот — борьба с неумеренным потреблением алкоголя, которому предаются эти несчастные крестьяне в таверне. Ничего нет лучше стакана чистой, прозрачной воды. В Риофрио от воды бегут. «Здешние люди так боятся воды, что содрогаются, видя, как я по утрам выпиваю залпом целый стакан». Хорошо вымытый, чистый, наполненный чудесной водой, водой горного ручья, стакан сверкает в руках доброго священника; он приподнимает его, смотрит на свет, луч солнца из окна падает на стакан… Горные речушки местами образуют заводи, в таких заводях вода спокойная, сквозь ее кристально прозрачную толщу видно чистое, каменистое дно. Искупаться там было бы большим удовольствием. Пустынность, тишина, свежий воздух, чистая вода — какое прекрасное сочетание! Бехарано искупался бы, но… Знаете ли вы об этих вертких пресмыкающихся, которые незаметно скользят меж камнями и по земле, сливаясь окраской с ее цветом, и, когда мы одеваемся или раздеваемся, могут забраться в нашу одежду и причинить нам — даже если не ужалят — весьма неприятное ощущение? В Риофрио множество гадюк. «Я так их боюсь, — говорит Бехарано, — что, если выхожу на прогулку, мне все время чудится, что какая-нибудь меня ужалит». И этот чувствительный, с развитым воображением человек прибавляет (интереснейшее замечание!): «От страха я не раз испытывал ощущение змеиного укуса». Из-за гадюк Бехарано отказался от удовольствия купаться в горных ручьях. «Они лишили меня холодных купаний, столь полезных и рекомендуемых нынешними врачами. Мне кажется, что даже в воде я не буду огражден от их нападения».

От первой страницы своей книги до последней наш друг сохраняет спокойствие, жизнелюбие. Он покорно принимает свою участь. Ведь в любой момент жизни и в любом месте на земле мы можем оставаться самими собой. Во всем есть своя значительность и ценность: они есть и в кругу земледельцев, и в обществе избранной публики. Так-то так, а все же… Как приятны, как сладостны и упоительны беседы с любезными, образованными людьми! Там, в Саламанке и в Мадриде, книжные лавки, академии, салоны позволяют нам насладиться прелестью изысканного человеческого общения. И наш друг, всегда такой спокойный и жизнерадостный на страницах своей книги, вдруг заявляет: «По тем дружеским кружкам я вздыхаю и плачу, по ним тоскую и завидую тому, кто ими наслаждается». Ах, милый Бехарано! Мы вздыхаем и плачем? А где плутовская усмешка? Куда подевалось мудрое спокойствие? А жизнерадостность и смирение? «Вздыхаю и плачу…» Как много говорит нам о характере человека подобный крик души! Но крик этот не единственный.

В конце описания Риофрио у нашего друга вырывается также и другое тревожащее нас признание. В течение всего повествования он показывал нам свою «лукавую усмешку». В его рассказе царят спокойствие и веселость нрава. «Это рассказ человека если не счастливого, то невозмутимого», — думаем мы. Но в конце раздается неожиданный крик боли, крик неожиданный, которого мы все же почему-то ждали. «Заявляю, — пишет Бехарано, — что если я дал волю своему перу, то не ради того, чтобы меня сочли способным быть настоящим писателем, но лишь ради того, чтобы этим занятием рассеять печаль изгнания и на несколько мгновений сдержать слезы, которые заставляет меня всечасно проливать мой злополучный жребий». Страшное, мучительное признание! Да, этот человек — личность, нам удивительно слышать у человека XVIII столетия этот романтический возглас. Как же так? Человек спокойный, остроумный, словоохотливый, жизнерадостный, миролюбивый, человек, который, как мы видим, приспособился к жизни в этом городке, так изумительно тактично обходясь со здешними земледельцами, так мягко беседуя с ними, — этот человек вдруг приоткрывает перед нами глубокую, душераздирающую личную трагедию? Мимоходом, не настаивая, мельком, без ораторских приемов, он говорит о своем «злополучном жребии»? Ах, это человек не пошлого десятка! Этот скромный, незаметный, неизвестный человек — личность. И неожиданный его крик посреди спокойного и даже веселого повествования делает этого человека незабвенным в памяти нашего сердца.