Асорин - Асорин. Избранные произведения

Заявляю, что если я дал волю своему перу, то не ради того, чтобы меня сочли способным быть настоящим писателем, но лишь ради того, чтобы этим занятием рассеять уныние одиночества, печаль изгнания и на несколько мгновений сдержать слезы, которые заставляет меня всечасно проливать мой злополучный жребий.

Наконец заявляю, что готов служить вашей милости и исполнить любое другое поручение ваше, коли то будет в моих силах. Да сохранит Господь жизнь вашу на долгие годы и дарует благополучие по заслугам вашим и т. д., и т. д.»

Мы прощаемся с нашим другом, сейчас мы покинем его — довольно уже повозились мы с ним на этих страницах. Мог ли он вообразить себе такое? Любезный дон Хасинто Бехарано Галавис-и-Нидос, ты остаешься там, в горах. Ты остаешься в окружении своих книг, ты читаешь все, в «Патриотических мыслях» ты упоминаешь Грасиана и Мольера — двух писателей, которые и нами любимы. Из Мольера ты цитируешь «Мнимого больного». И какое совпадение, какой роковой случай, какое тайное сродство побудили тебя, любезный Галавис, вспомнить отрывок, несколько слов из этого грустного, меланхолического произведения великого артиста? Произведения, в котором Мольер прощался с миром, последнего произведения, которое он написал и в котором играл; несколько часов спустя после представления — как нелегко оно ему далось! — Мольер испустил дух… «Когда я думаю о своей жизни среди этих непроходимых суровых гор, — сказал ты, Галавис, — печаль переполняет меня, лиясь через край».

Нет у тебя иной отрады, кроме чтения и одиноких прогулок по окрестностям; ты, правда, еще беседуешь с крестьянами, но не всегда на твою приветливость отвечают взаимностью. Сельские жители грубы и несдержанны. Ты сам говоришь, что часто вынужден перед ними разыгрывать роль «забияки-драчуна», то есть вопреки своей мягкости напускать на себя суровый вид и быть готовым выказать себя таким же мужланом, как любой из этих деревенских удальцов… Ты много читаешь, но чтение — как давным-давно сказал наш друг Монтень, — да, чтение нагоняет печаль. Дядюшка Качарро иной раз у тебя говорит: «И всегда-то ваша милость сидите взаперти, другие господа развлекаются — то на танцы смотрят, то играют в кегли, так и время проходит. Право, не знаю, как это вашей милости не скучно. Столько читать — не может быть здорово». Ты и сам это знаешь и испытываешь всю тяжесть меланхолии, порождаемой чтением. Столько читать — не может быть здорово. Но что ж тебе делать, если не читать? Что нам делать — тебе, мне и многим другим, — если мы не будем читать философов, поэтов, литераторов, писателей всяческих родов и видов? Читать — вот наша судьба. Ты думаешь, что это горы, горы Авилы преграждают тебе путь, что они тебя держат в плену. Ах, нет, любезный Галавис! Узилище твое куда страшнее. Твое узилище — это наш интеллектуальный склад, наша интеллигентность, книги. Хотя бы ты и выбрался отсюда, все равно останешься пленником — что в Мадриде, что в Саламанке. Останешься пленником книг, которые так любишь. Мы все — пленники книг. Мы живем в близком и постоянном общении с ними, по ним формируем свой дух, подражаем им в нашей любви, в нашей ненависти, наших мечтах, наших надеждах; нас с нашими книгами окружает особая атмосфера… И в тот день, когда мы, бывает, захотим вырваться из этой атмосферы и этого течения жизни нашей, захотим окунуться в наслаждение другими сторонами мира, вкусить другие радости бытия, мы убеждаемся, что не можем. Мы тогда как бы сбиваемся с пути, нам требуется отыскать новый ориентир для наших стремлений… А новая ориентация духа не создается сразу — для этого нужны время и другие обстоятельства. Словом, мы ощущаем себя пленниками. Наше узилище — книги.

Прощай, любезный Бехарано Галавис! Настает час расставанья. Несколько дней мы прожили вместе и, вероятно, уже не встретимся. Большую радость испытал мой дух от знакомства с таким человеком, как ты; я не ожидал встретить здесь, в глуши, человека столь просвещенного и тонкого. Сочувствую твоим горестям, как если бы они были моими. Прощай! Прощай! Да будет хоть немного милосердно к нам неумолимое, грозное время!

На верхушках башен, на стенах, на столах, в карманах — идут часы. Тик-так, тик-так… Идут неторопливо, но как быстро мчатся! Чем грустна жизнь, так это сознанием, что отрадная минута, которую мы только что глубоко прочувствовали, которую хотели бы удержать, уже прошла, ускользнула, отделяется от нас, отдаляется, уходит, растворяется в воспоминании, рассеивается и исчезает в прошлом. О, эта скорбь по уходящему времени! С 1789 до 1916 года немало оборотов отщелкали колесики часов. Не раз и не два, работая над этими страницами, мы готовы были совершить путешествие в Риофрио в провинции Авила. В городке этом скорее всего уж и следа не осталось от Бехарано Галависа… Бехарано Галавис? Кто это был? Какую реальность вызывает в уме это имя? Поездка так и не состоялась. Но мысленно мы многократно переносились из Мадрида в Авилу и из Авилы в Риофрио. Въезжали мысленно в старинную Авилу, поселялись в небольшой гостинице напротив собора, и на другой день дребезжащий экипаж вез нас по тряской и извилистой дороге в Риофрио. И в Риофрио мы провели несколько часов, видели улочки этого селения, окинули беглым взглядом окрестности. Зачем ездить? Наступает в жизни пора, когда мы обнаруживаем, что мысленный образ действительности лучше самой действительности. Нам трудно сказать, доставляет нам радость или печаль это открытие, сделанное где-то в глубинах сознания. (Если радость — то как быть с сужением нашей интеллектуальной любознательности? Если печаль — то можно ли отрицать, что наше беспристрастие теперь помогает нам видеть то, чего прежде мы не увидели?) Мысленный образ городка в сьерре провинции Авила куда лучше самого городка. Там ведь, конечно, уже ничего не осталось от человека, жившего в одном из тех домов больше века тому назад. Сам Риофрио нам ничего бы не сказал; мысленный же образ его кое-что говорит. Уходят в прошлое люди, события… и города. «Города, — говорит Жубер в одной из своих „Мыслей“, — умирают, как люди, хотя кажется, что они переживают людей». Город на земле — это наше впечатление; места, некогда привлекавшие, приковывавшие к себе человеческие чувства, ничего уже не говорят нам, когда то, что приводило в волнение нашу душу, уничтожено временем. «Города умирают, как люди». Риофрио в провинции Авила — хотя и реальность, но уже не существует. Лишь образ его остается запечатленным в глубине нашей души. Образ чего-то, что мы никогда не видели, образ неуловимый, как сновидение, образ чего-то, что мы тщетно стараемся вспомнить…