Асорин - Асорин. Избранные произведения

У Леопарди в его «Detti memorabili di Filippo Ottonieri» [78] «Примечательные изречения Филиппо Оттоньери» ( ит. ). говорится об одной из мучительнейших трагедий, какие только могут терзать человека. Вы горячо любите больного человека, и человек этот постепенно, почти незаметно для вас, от года к году, от месяца к месяцу, меняется из-за болезни. Когда-то, вначале, у вас сложился некий образ этого человека, но образ меняется. Меняются цвет лица, черты, выражение, меняются жесты. Бледный господин находился все время рядом со мною. Я видел его в течение девяти месяцев учебного года. После экзаменов я уезжал в деревню. А возвращаясь, снова видел этого человека на том же месте, за соседним столиком. Но он уже отличался от того, которого я оставил. Многое, конечно, еще сохранялось от того, прежнего. И все же у меня было предчувствие, скорбное предчувствие, что будущей осенью, после учебного года и после лета, в еще оставшихся изначальных чертах этого человека я обнаружу новую убыль. Так и случалось. У него дома, в чистых, светлых комнатах, мы, беседуя — почти всегда о книгах, — никогда не делали ни малейшего намека на его недуг, ни он, ни я. Я знал, что он терпеть не может говорить о своей персоне. На этот счет у меня был опыт после нескольких случаев в начале нашей дружбы, когда я пробовал деликатно высказывать сожаление по поводу его болезни. Полноте, будь что будет. Не стоит об этом говорить. И действительно, мы об этом больше не говорили. Но я замечал — такие вещи невозможно скрыть, — что его гложет навязчивая идея о его недуге. Я видел это по случайным, неожиданным мелочам: то он слишком долго молчит, то нахмурит брови, произнося, казалось бы, вполне безмятежные слова, то приложит руку к груди, а то вдруг, с удрученным лицом, даст безмолвно понять, что у него нет будущего.

Через три, четыре, шесть лет он каждый раз был другой. Если бы кому-нибудь показать его портрет десятилетней давности, а потом его самого, каков он сейчас, никто бы не поверил, что это один и тот же человек. В моем друге изменилось все. Пожалуй, даже фигура стала другой. Словно бы он весь сжался, уменьшился, утончился.

Присутствие — отсутствие. Леопарди прав: нет горшей муки, чем сжимать в своих объятиях любимое существо, облик которого теперь совсем не тот, что прежде, которое когда-то было совсем другим человеком. Присутствие — отсутствие. Это то же любимое существо и, однако, не то же, о нет. Откуда это трагическое бегство к прежнему образу человека, которого мы сейчас, в настоящем, держим в своих объятиях? Милый образ любимого существа вытесняется другим, скорбным. И когда любимый человек умирает, именно этот образ, а не тот, прежний, сохраняется в нашей памяти. Так любимый человек исчезает окончательно. — Cosi vieni a perdere la persona amata interamente.

Согласно историку дону Висенте Бойксу, при римлянах в Валенсии было «бесчисленное множество» подземных стоков. Это ошеломляет. Под видимым городом внезапно открывается другой, сокрытый. Широкие, прямые улицы, пересекающиеся под прямым углом, и разветвленная сеть переходов. Быть может, как нередко случается, в мутной, грязной воде затерялись следы преступлений. Во всяком случае, этот грандиозный подземный город исполнен мощи.

Да и в городе, открытом для взоров, повсюду замечаешь неисчислимые отблески Рима. На фасадах домов, на задворках, в недостижимых небесах, в интерьерах, в закоулках. Случается, что на римские надписи или надгробные плиты натыкается кирка каменщика под обломками сносимых домов. Так стремление оставить след, увековеченное и стертое с лица земли, заново обретает жизнь и навевает нам мысли о Риме, Риме, который неотделим от Валенсии. Само название Валенсии истинно римское.

Повсюду надписи и плиты. Эпиграфисты прошлого — такие, как Лумиарес, Кортес, — их изучали. Многие из плит были расколоты, многие из надписей наполовину стерты временем. Однако от всех веяло Римом. Все они подтверждали римское прошлое Валенсии. Каких только надписей не было: удачливый солдат благодарил богов за покровительство; некие отцы города желали увековечить свои имена; весь город свидетельствовал о своем восхищении римским императором, родившимся в Испании. А вот на отшибе, на стене углового дома, выздоровевший от тяжкой болезни возносит хвалу исцелившему его всемилостивому богу. На фасад другого такого же памятника некая дама с римским именем занесла вехи своей жизни. Во время работ на дне реки обнажился кусок алтаря с трогательным посвящением. Не редкость также плита — пожалуй, она-то и есть самая исконная, — на которой запечатлен рог Амалфеи, преисполненный дарами, символ изобилия, украшавший древний герб Валенсии.

Однажды некий поборник чистоты в помрачении рассудка приказал, чтобы в фундамент грандиозного сооружения — моста Серанос — были замурованы прекрасные надгробные плиты. Этот фанатичный поборник чистоты был врагом Истории. Он вознамерился замуровать Рим. Но Рим бессмертен, и кто знает, не живет ли и поныне римский дух в валенсианских сердцах.

В Валенсии я был приезжим и сменил не одно жилье — этакое перекати-поле. Жил на улице Де-лас-Баркас, на улице Санта-Тереса, на улице Моратина, на площади Де-ла-Пелота, на улице Де-ла-Энсалада, на улице Бонайре. Улица эта идет от улицы Дель-Мар к площади Де-лас-Баркас и пересекает улицу Де-ла-Наве. А на улице Де-ла-Наве высится Университет. На эту улицу выходит главный подъезд Университета — кажется, я об этом уже говорил, — через который больше всего входят туда… и выходят обратно. И вот я в пансионе на улице Бонайре, очень дешевеньком пансионе, занимаю полутемную комнатушку. Роковым образом мне, которому на протяжении всей жизни приходилось бороться с временем, довелось столько раз перемещаться в пространстве. Пространство — другой лик времени. Но теперь я был намерен обрести постоянство. Постоянство жильцов — заветная мечта всех хозяек пансиона. На ночном столике у меня лампа с закопченным стеклом и книга в потрепанной обложке. Опасная книга! Ибо из нее я почерпну сознание времени, мучительное сознание, которое овладеет мною. Кружок старых друзей распался, и теперь я живу один, наедине со своими мыслями. На рассвете зажигаю закопченную лампу и беру в руки засаленную книгу. В начале моей писательской карьеры меня больше всего привлекала грамматика. Равно как классическая литература. А книга, лежащая у подножья лампы, это как раз «Грамматика» дона Висенте Сальва. На заглавном листе внизу значится: «Валенсия. В типографии Мальена. Улица Де-ла-Наве. 1847». Когда я в первый раз прочитал примечание, обозначенное в конце книги буквой «С», я ничего не заметил. Порой мы проходим по краю пропасти, не сознавая этого. При втором чтении моя душа наполнилась унынием. А при третьем мною овладел страх.