Асорин - Асорин. Избранные произведения

Приступили к обеду. Но слуги, переходящего с блюдом от одного сотрапезника к другому, не видно. Блюдо устанавливают в центре стола, на тростниковой салфетке, чтобы предохранить скатерть от пятен. Прислуживает сотрапезникам хозяин дома. Под хозяином понимается как сеньор, так и сеньора. «Да здравствует мой хозяин!» — гласит ярлычок на ламанчских подвязках. И когда влюбленный восклицает: «Да здравствует мой хозяин!», — ясно, что хозяин для него — возлюбленная.

Бласко Ибаньес был крепким, пышущим здоровьем юношей, с бородой под стать черному дереву и жгучими глазами. В губах его пряталась улыбка, лицо излучало симпатию. Ему не приходилось следить за своей мавританской бородой. Именно благодаря бороде Бласко Ибаньес был Бласко, а уже потом благодаря щегольским усам и моряцкой шее. Работал он без устали. Сняв воротничок, в расстегнутой рубахе, с засученными рукавами, а летом в нижней рубашке, как на портрете кисти Фильоля, он сочинял и сочинял свою ясную мускулистую прозу.

Наши эстетические взгляды были прямо противоположны. Поскольку позднее я открыто заявил об этих расхождениях, наши прежде сердечные отношения стали прохладнее. Но спустя годы былая искренность и теплота вернулись. С захватывающим интересом читал я первые «валенсианские» романы Бласко Ибаньеса — «Бесшабашную жизнь», «В апельсиновых садах», «Ил и тростник», «Хутор» — в них не было и следа тенденциозности. Они открыли мне новый мир. Живя в Валенсии, приезжая в Валенсию из гористого голого края, я до поры до времени не ощущал валенсианского пейзажа. Говорят, что творцы пейзажей — художники. И это истинная правда. Валенсианскую природу создал Бласко Ибаньес. Восхищенный, очарованный — превозмогая хорошо знакомый писателям кисловатый привкус, — я глядел на сменявшие друг друга невиданные картины. От деталей, в которых сам я тонул, читая его, я шел к общему. Пейзаж в романах Бласко Ибаньеса написан крупными мазками, выхватывающими самое главное. Я же — его читатель — предпочитал работать мелкими мазками. Бласко Ибаньеса сразу же оценили во Франции, Англии, в Италии, а не только в Испании. Впервые в новое время испанский писатель вошел в мировую культуру на равных. Переводили и продолжают переводить многих. Но лишь Бласко легко пересек границу и донес нашу самобытность до всех концов земли, обнаруживая в ней при этом общечеловеческий смысл, хотя наша самобытность всегда оставалась у Бласко исконно испанской. Из своего дома в Кабаньяле Бласко покорял мир. В самых разных странах люди узнавали свои драмы в драмах его героев. Так продолжилась наша европеистская традиция — традиция Вивеса и Сан-Висенте Феррера.

Но Бласко Ибаньеса подстерегала опасность: обретая общечеловеческий масштаб, овладевая общедоступным языком, он мог бы пренебречь раскрытием личного и исконного — своеобразного — в драмах, которыми наполнены его книги. Но это и в голову не приходит, когда читаешь прекрасные описания апельсинового сада, плодородной валенсианской долины, изобильного озера Альбуфера. Взяв в руки его книгу, мы безотчетно проглатывали страницу за страницей. Лишь иногда переводили дух и отдавались мыслям…

Благосклонно или безжалостно отнесется время к наследию Бласко Ибаньеса? Прелюбопытны признания автора о своем творчестве. Он полагал, что между зарождением — зарождением замысла литературного произведения — и претворением его в жизнь существует непримиримое противоречие. Следуя этому признанию, мы вправе ожидать страниц глубоко личных, безмятежных и сосредоточенных, а перед нами ярый порыв и всесокрушающая мощь. Многому в наследии Бласко Ибаньеса уготовлена долгая жизнь. Забудутся преходящие доктрины. Развеются тенденциозные пристрастия. Пожалуй, даже перестанут волновать конфликты. Но эти гениальные эскизы, наброски его пейзажей и портретов, не сотрутся ни с течением времени, ни под напором новых поколений.

Миска. На посудной полке в буфете или на каминном выступе. Белая миска с голубым ободком. И сетриль — кувшин для оливкового масла. Масло не должно быть очищенным, светлым, прозрачным, безвкусным, почти без запаха. Масло, лишенное вкуса, здесь большая редкость. Оливковое масло здесь зеленоватое, густое, сохранившее вкус маслины и пенящееся на сковороде. Миска и кувшин. Не хватает бутыли с уксусом. Чистый, отменный виноградный уксус есть только в этих местах, дающих четырнадцати-восемнадцатиградусное вино. Крепкий, благоухающий уксус. Несколько его капель, разведенные в стакане воды, снимают жар и восстанавливают силы. Откупоришь бутыль — и хлынет оттуда живительный запах.

Блестит покрытая белой глазурью миска. Радужный луч играет в стекле бутыли. Кувшин для оливкового масла все так же значителен, угрюм, исполнен собственного достоинства и понимания важности возложенной на него миссии. В очаге на раскаленных углях жарится треска. От ее румяной корочки веет опять-таки дразнящим нас запахом. На медленном огне жарится и очень горький перец, маленький и круглый, называемый «ньора», перец, высушенный на солнце в гирляндах, развешанных на фасадах домов. Просторная кухня, вместительный очаг. Представьте себе широкую плиту под каминным колпаком. К стене придвинут низенький сосновый столик. В королевстве Валенсия — особенно в Аликанте — по обыкновению, едят за низкими столами. Под стать им и невысокие стулья. Надо только обязательно поставить стол посредине, и можно приступать к священнодействию. Резать треску на мелкие кусочки, крошить перец, все перемешивать и класть в миску. И вот теперь приходит черед игривого уксуса и степенного оливкового масла. Когда блюдо пропитывается маслом и уксусом, остается только съесть его. Съесть один из самых изысканных деликатесов в мире. Ни одно яство валенсианской кухни, столь богатой и вкусной, не идет с ним ни в какое сравнение. С этим благословенным блюдом в нашу плоть и кровь входят скромный аликантийский пейзаж, весь в сероватых тонах, и простота нравов, и опрятность аликантинок, и благородная сдержанность валенсианцев в словах и жестах, и молчаливое самообладание в горе.

В солидных парижских ресторанах — в одном из них, на площади Мадлен, мы обедали, — мудреные приправы неизменно возвращали нас к мыслям об этом простом недосягаемом блюде. На столике — строгий испанский натюрморт, которому чужда фламандская избыточность: белая миска с голубым ободком и темно-коричневый подрумяненный хлеб. Они озарены лучистым средиземноморским светом.

С Сорольей я познакомился не в Валенсии, а значительно позже, в Мадриде. Валенсия — край художников. Художников, обвенчанных со светом. Одержимый светом, уехал в Неаполь Хосе Рибера. В Мадриде я подружился с писавшим мой портрет художником. О портрете я говорить не буду, ибо себя мне видеть не дано.