Асорин - Асорин. Избранные произведения

Живопись — это почва, наиболее благоприятная для вредоносных растений. Я имею в виду предрассудки — предрассудки дикие, вековые, — бытующие среди критиков и поклонников. Душа немеет, когда сталкиваешься то с травлей, то с апофеозами, то с превознесением до небес, то с неумолимыми приговорами. В чем только не обвиняли Соролью. Стоит художнику, писателю или мыслителю отойти от господствующего течения, как от имени нового — нового, но отнюдь не лучшего — его предают остракизму.

А по-моему, Хоакин Соролья великий художник. Художник гармоничный, оставшийся независимым в эпоху постыдной аморфности. Он, художник, остался независим, остался господином своего рассудка и своей души, когда другие играли в бирюльки. Однако существует ли наяву цвет там, где Соролья его находил — в Валенсии? Небо Валенсии — в сравнении с небом кастильского плоскогорья — молочной голубизны. И земля под этими белесыми небесами растворена в сероватых переливах. Цвет, который господствует в Валенсии, — белый. «Крестьяне живут за городом в усадьбах и на хуторах, которые содержат в безукоризненной чистоте. Полы жилищ покрыты отшлифованной керамической плиткой, белизна стен слепит. Достойна восхищения домовитость валенсианских крестьянок, ухоженность радующего глаз убранства; ради этого блеска они всегда держат наготове известь в особой посудине и, как только заметят на стене пятно, тотчас старательно его замазывают» (Хосе де Висенте-и-Каравантес. «Валенсианцы». «Семанарио Пинтореско» от 7 апреля 1839 года). Художник Эжен Фромантен, рассуждая о белизне стен алжирских домов, пишет: «Не кто иной, как квартальный проверяет время от времени состояние стен. С помощью щеточки, кисти и жестянки с гашеной известью он замазывает мелкие пятна, занимаясь не столько побелкой, сколько росписью, радуясь тому, что дарует короткими взмахами руки вторую жизнь девственной чистоте, в которой для мавра заключена вся краса фасада его жилища» («Год в Сахеле», Париж. 1859, с. 82).

Стоит ли удивляться, что одно из самых значительных полотен Сорольи — изумительный этюд в белом: портрет роженицы. Воздух — вот чем богата Валенсия. Воздух придает неповторимый колорит всем проявлениям валенсианской жизни. Воздух рождает всю гамму сероватых тонов, придает четкость силуэтам безлесных гор, позволяет различать на большом расстоянии мельчайшие детали и, наконец, облагораживает человеческий облик. В конечном счете именно воздух, а не цвет передавал Соролья, в этом сила его живописи. Море, белеющий парус, деревья, белый стол под зелеными кронами, рыбачья лодка — все, к чему прикоснулась кисть Сорольи, обволакивает какое-то удивительное невесомое марево.

И этот человек, который на берегу моря под открытым небом живописал этот вольный, здоровый, упоительный воздух, последние свои дни провел прикованным к креслу. В последний раз мы встречались в Басконии, в окружении пышной природы, яркие краски которой столь отличны от сероватой гаммы Леванта. Дни его были сочтены. Однако он не утратил ни блеска глаз, ни живости движений. Как-то раз он дал согласие написать предисловие к каталогу выставки одного американского художника, и вот, когда мы встретились на улице, он отвел меня в сторонку и заговорил об этом. Писать он не мог. Сколько ни старался, предисловие не получалось. Оно превратилось для него в мучительную, неразрешимую задачу. Я улыбнулся, и мы расстались. На следующий день предисловие было у Сорольи. Он его переписал своей рукой, и так — безо всяких поправок — оно было опубликовано. Не могу с уверенностью сказать, за подписью Сорольи или без всякой подписи. Скорее всего, без подписи.

Образ деревенского дома возникает в минуты душевной усталости. И, пожалуй, еще гордыни. В больших городах желанное одиночество накрывает нас хрупкими стеклянными колпаками. От любой неожиданности — телефонного звонка, письма, гостя — непрочное стекло колпака может разбиться или во всяком случае треснуть. Зато чем дальше от города, чем ближе к земле — и особенно в горах, — одиночество твердеет, крепнет и наконец где-то в лесной глуши становится несокрушимым.

В крестьянской усадьбе испытываешь блаженное чувство покоя. Далеко ли отсюда Валенсия, близко? Белая стена и кипарис. У кипариса остроконечная вершина, в стене — полукруглая дверь под каменной аркой. Когда дом такой ветхий и старый, то и стена кряхтит — как живая. Можем ли мы, любящие дома, как людей, остаться равнодушными к столь выразительной фразе и не проникнуться чувством сострадания? Стоило мне побывать в каком-то одном валенсианском хуторе, как я вспоминал и остальные. Как две капли воды похожи друг на друга крестьянские усадьбы Бенета, Парсента, Торреса, Хулии, Кастелара. В аликантийском деревенском доме солнце позолотило обмазанный известью фасад, и на этой золоченой стене выделяются длинные гирлянды красного перца, вывешенного для сушки. На валенсианском хуторе тон задают кипарис, лавр, апельсиновое и рожковое деревья. И белая стена за кипарисом.

А чуланы крестьянской усадьбы? Много ли у них общего с чуланами деревенских домов в Аликанте? Там, в центральной гористой части провинции — я имею в виду Аликанте — свет проникает сквозь узкое зарешеченное оконце. А в ласковой тишине — неуловимый запах зерна, полевых трав, вымытой шерсти, аниса, развешенных по стенам фруктов.

Коль скоро следы Рима в Валенсии столь многочисленны — каменные плиты, обломки алтарей, — думается, что эта крестьянская усадьба явственным образом проникнута духом римского права. Ясность — краеугольный камень крестьянской усадьбы в Валенсии. Основа римского права — определенность. Мостиком между прошлым и настоящим служит здесь неколебимый кипарис. На желтом фасаде, с полосками голубой глазури по краю каждого кирпича, следовало бы написать:

Жить честно. Никому не делать зла. Каждому воздавать свое. Так нам открылась бы самая суть нашей духовности. Валенсианец — индивидуум или сообщество — никогда не станет кичиться своей силой. Он знает лишь силу духа. На этих римских законах зиждется цивилизация. И за покровом арабской мечтательности, за пеленой мусульманской безмятежности — чего только не вобрала в себя история Валенсии — мы обнаружим в этой крестьянской усадьбе стойкую невозмутимость Рима.

Стена и кипарис. И наша душевная усталость проходит, и наша гордыня понемногу смиряется.

«Неповторимо». И, помолчав, говорим еще раз: «Неповторимо». И голос при этом столь тих и тускл, что выдает неизбывную бесприютность. Весь год время мало-помалу стягивалось и все ближе подступало сюда. И вот наступил час, этот трагический час, когда мы почувствовали всю его напряженность. Неповторим этот час. Неповторимы черты этой поры, отличной от остальных дней года. Эта напряженность ощутима здесь, в королевстве Валенсия, здесь и сейчас. Хотя разнеженный воздух Валенсии всячески побуждает к наслаждению, к бегству от скорби этого часа.