Асорин - Асорин. Избранные произведения

Тебя осеняет: внезапно, даже не помышляя об этом, ты открыл для себя нетленную, вечную Валенсию. А вместе с вечной Валенсией и свое далекое прошлое. В твоей душе трепещет и расцветает нечто зыбкое, когда-то безжалостно подавленное. Это — запах, который ты вдыхал полвека тому назад, проходя мимо бакалейных лавок, здесь, у рынка, на улицах, сходящихся к рынку, позади Лонхи. В этом запахе Восток. Восток трепещет в душе Валенсии. Говоря «Восток», я подразумеваю африканские земли, история и обитатели которых дороги каждому настоящему испанцу.

Теперь, у этой бакалейной лавочки с душистыми пряностями, ты уже не другой, ты — это ты. И пусть не без горечи и боли столкнулся ты с современной Валенсией, можно вздохнуть с облегчением. Валенсия и Восток. Валенсия, неизменная в своей сути, сколько бы веков ни прошло. Подтверждением тому — ваниль, гвоздика, шафран, перец — все пряности, хранимые в коробочках и источающие неистребимый аромат. Этот запах выдает приверженность валенсианцев кухне, обильно приправленной пряностями. Яства же напомнят вам и пейзаж, и характер, и все детали валенсианского быта.

Ну вот и нет больше причин для беспокойства. Ты нашел свою Валенсию. А кроме того, в Валенсии другой и ты, ты и другой, — вы оба нашли друг друга.

На столе передо мной — фотография. На ней — Унамуно, сидит, положив ногу на ногу. И надпись: «X. Мартинесу Руису, с дружеским приветом, Мигель де Унамуно. Саламанка, 30.IV.97». Переписка с Унамуно началась давно — еще до моего переезда в Мадрид в 1895 году — и длилась очень долго. Многие письма Учителя я храню и по сей день. Часто это довольно пространные послания. А я, кстати, так и не научился писать длинно. В письмах дон Мигель был весьма откровенен. Вот одно из них, отправленное 17 ноября 1906 года из Саламанки, где он был ректором знаменитого университета. На листе с гербом университета едко-язвительные выпады в адрес нескольких известных писателей и ученых. И рядом приписка: «Друг мой Асорин, спрячьте это письмо, прошу вас, сохраните его в тайне. Не то чтобы я не доверял своим выношенным суждениям и своему чувству брезгливости — просто пока не время. Пишу вам, чтобы облегчить душу». Если не ошибаюсь, я так никому и не показал этого письма, хотя теперь, по прошествии стольких лет, его можно было бы опубликовать. Но, к счастью, со временем Унамуно изменил свое когда-то резко отрицательное мнение об этих людях.

Noctuas Athenas [80] Сов — в Афины ( лат. ). Поговорка, равнозначная русской «Ездить в Тулу со своим самоваром». — всякий раз, как я повторяю in mente [81] Мысленно ( лат. ). эту латинскую поговорку, сходную с нашей «Возить железо в Бискайю», я вспоминаю Унамуно. Он и лицом был похож на сову — нет, лучше сказать, на филина. Его глаза ясно видели в темноте. Так и хочется сказать: этот человек родился, чтобы возражать. Его резкий голос словно рассекал все тайны — так взгляд филина рассекает ночной мрак, добираясь до самой сути вещей.

В письмах Мигель де Унамуно обыкновенно знакомил меня со своими новыми — с пылу-жару — стихами. В письмо, отправленное из Бильбао 10 сентября 1909 года, например, он вложил стихотворение, которое позже я увидел опубликованным, причем в разных вариантах. Это стихотворение без названия и вполне в духе Унамуно, потому что заставляет думать и переживать. Не хватает музыкальности — у Унамуно-поэта ее и не было, — но есть биение философской мысли, надолго оставляющее в душе волнующий отзвук. Приведу первые строки. Эти стихи, говорит автор, «родились в комнате, что была свидетелем моих юных лет»:

Мигель де Унамуно был выслан из своей страны во Францию, где прожил шесть лет, сначала в Париже, потом в Эндайе. Я каждый год проводил летние месяцы в Сан-Себастьяне, откуда часто наведывался в Эндайю, встречался с Унамуно, беседовал с ним. Он не скрывал, да и не сумел бы скрыть тоски по родине. Здесь, на границе, он поселился затем, чтобы быть поближе к Испании, ступать по земле Страны Басков, но теперь эта близость лишь сильнее мучила его. Когда стоишь на берегу Ондаррайса, кажется, протяни руку — и погладишь травку на другом — испанском — берегу! От мысли, что граница для него закрыта, Унамуно приходил в отчаяние. Как-то средь бела дня он вдруг потерял сознание, упал и сильно ударился. Думаю, что переживания и душевные потрясения стали причиной развившейся у него впоследствии долгой и тяжелой болезни.

Однажды я беседовал с Учителем на площади возле маленького кафе, где он обычно встречался с друзьями. Он рассказал о только что законченной пьесе, а потом вдруг пригласил меня к себе послушать один из актов. Я не любитель чтения вслух. Никак не могу забыть одного места из «Pensieri» [82] «Размышления» ( ит. ). , которое начинается словами: «Si avessi l’ingegno di Cervantes…» [83] Будь у меня гений Сервантеса… ( ит. ). И далее Леопарди говорит, что хотел бы создать книгу, подобную роману Сервантеса и тем заклеймить «жестокую и варварскую» пытку чтением вслух. Но тот вечер и чтение первого акта драмы «Брат Хуан» надолго запали мне в душу. Унамуно читал с жаром и душевным трепетом. Запомнился мне и дом, маленький и чистый. Хозяева, муж и жена, относились к своему необычному постояльцу внимательно и с большой теплотой. Итак, мы уселись в крошечной столовой. Унамуно попросил воды с лимоном, поставил стакан перед собой и начал читать. Справа было окно, лучи закатного солнца лились в комнату, светлыми пятнами ложились на стол. Я весь обратился в слух. В доме звучал лишь голос Унамуно.

В 1910 году Рамон дель Валье-Инклан отправился в Аргентину. Там, в Буэнос-Айресе, он прочитал несколько лекций об испанской литературе и оттуда же прислал мне подробнейшее письмо на пяти листах, исписанных с обеих сторон. Это — весьма примечательный документ. Моего друга всегда заботило влияние Испании на западное полушарие. Письмо, казалось, дышало горячим желанием укрепить связи с «заморскими братьями» — народами американского континента. Этому, наряду с прочим, должны были способствовать поездки с культурной миссией в Северную и Южную Америку таких испанцев, которые могли бы завоевать уважение за океаном.