Асорин - Асорин. Избранные произведения

В это самое время в Аргентину отправилась инфанта Исабель, и с ней — славная когорта, шесть или семь видных деятелей испанской литературы. Не все эти люди — я передаю мнение Валье-Инклана — снискали уважение аргентинцев. Но самого Валье-Инклана встречали и провожали аплодисментами. Вот что он писал:

«И вот я здесь — читаю лекции. Сегодня четвертая, об испанском модернизме. Пришлось вести речь и о живописи, и о литературе, и я постарался хотя бы отчасти восстановить справедливость. Говорил о Вас, о Бенавенте и об Унамуно — трех испанских писателях, которых здесь действительно знают и ценят».

Пока дон Рамон пожинал восторги публики, другие посланцы Испании довольствовались холодной вежливостью, и только. Некоторые из них не скрывали возмущения. Валье-Инклан пишет:

«Мое появление вызвало кое у кого раздражение. Мой приезд не был оговорен заранее, и потому не сопровождался газетной шумихой, однако же оказалось, что здесь меня знают лучше, чем иных членов делегации. Мне рассказали, что в узком кругу некто бурно негодовал по случаю горячего приема, оказанного мне аргентинской интеллигенцией, ведь в Испании я — никто. Я расхохотался и после, встретив упомянутое лицо в театральном фойе, заметил: „Ну и страна нам с вами попалась! Тот, кто в Испании — никто, здесь, оказывается, кое-что значит, а о выдающихся деятелях испанской культуры в этой стране, оказывается, и не слыхали!“ Он осклабился, грызя сигару, которую пригасил из скаредности, но не думаю, что ему было очень уж весело».

А ведь Эухенио Селье́с (речь идет о нем) имел тогда прочную литературную репутацию. Мир искусства обширен, путей-дорог в нем не счесть, и каждый прокладывает свою. У Сельеса к тому времени под аплодисменты прошла премьера «Гордиева узла», а «Мстительницы» были освистаны. Кстати, на днях я перечитал эту пьесу и подивился — и простодушие драматурга, и возмущение критики вызывают теперь улыбку. Слог Сельеса ясен и чист, энергичен и изыскан. Когда-то говорили об особом, «лапидарном» стиле этого автора.

К потоку славословий, излившихся на Валье-Инклана в аргентинской столице, примешалась и ложка дегтя. О ней также упоминалось в письме. Не обошлось без личных выпадов. Причины враждебных высказываний были разные, в частности, и политические взгляды писателя. Сам он пишет: «Есть иные, помимо уже перечисленных, основания для этих нападок. В том числе мои убеждения…»

С Рамоном дель Валье-Инкланом я и сходился, и расходился. Когда ему отняли искалеченную руку, после операции я навещал его каждый день. Многим его книгам я воздал в своих статьях заслуженную хвалу. Но образ жизни мы с ним вели совершенно разный, да и наши эстетические программы были противоположны. Помню, как-то я встретил Валье-Инклана на Пуэрта-дель-Соль в компании друзей. В те времена мы скорее избегали друг друга. Один из той компании позже рассказал мне, что там, на площади, Валье-Инклан сказал приятелям: «Заметили, как я заворожил Асорина взглядом?» Сам я, признаюсь, в тот миг действия волшебных чар не ощутил. Но Валье-Инклан писатель заворожил меня давно и навсегда. Я и сейчас во власти чар этого человека, который столь щедро одарил испанскую литературу — и умер в бедности, поскольку предпочел остаться писателем… только писателем.

Как-то я провел несколько дней в Овьедо, в гостях у Рамона Переса де Айялы. Помню комнату, где мы беседовали. Из окна был виден внутренний дворик, вдоль стен стояли стеллажи с книгами, и на одном из них — полное собрание сочинений Бальзака в томах небольшого формата. Бывали мы с Рамоном и в казино, где когда-то сиживал Кларин, набрасывая свои «Фельетоны». Поднимались на башню кафедрального собора, откуда единым взглядом можно было охватить все окрестности. На обед нам подавали полные тарелки астурийской фаба́ды — фасоли в пряном соусе. С нами делили трапезу Мелькиадес Альварес и находившийся в Овьедо проездом Рикардо Торрес. Бывали мы и у маркиза Валеро де Уррия, поклонника античности, блестяще знавшего классические языки, автора забавнейшей, полной своеобразного юмора книги о вымышленной им секте «паутиноплетов» — книга тогда готовилась к переизданию в расширенном варианте.

Однажды под вечер мы решили нанести дружеский визит Рубену Дарио, проводившему лето в городке Сан-Эстебан-де-Правия. Еще одна достойная упоминания страница моей жизни. К сожалению, сильно потускневшая от времени. Пока мы добрались до Сан-Эстебана, спустилась ночь. И мои воспоминания тоже словно бы тонут во мраке — пробивается лишь несколько светлых точек. Вижу открытую дверь, мы входим в таверну, собираемся ужинать, а потом — бескрайнее ночное небо в звездах, берег, мы шлепаем по мелководью, путаясь в водорослях, слушая тихий шепот прибоя. Наступишь на водоросль и смотришь, как фосфоресцирует след. Два в равной мере удивительных явления случилось мне видеть в жизни, и не думаю, что встретится третье, подобное им. Я говорю о том поразительном свечении примятых водорослей и об искрах в кошачьей шерстке. Как-то в деревне за Аликанте я гладил в кромешной тьме роскошного длинношерстого хозяйского кота и вдруг изумился — из-под моей руки сыпались искры. Такого света, как тот, я больше не видел: свечение водорослей во мраке и огоньки, вспыхивающие в кошачьей шерстке…

В доме Рубена Дарио (не помню, ни где стоял тот дом, ни как нам удалось его отыскать) мы застали поэта в тускло освещенной комнате первого этажа. Густые сумерки скрадывали очертания, и только на столе лежал круг света от лампы. Из памяти стерлись черты лица Дарио, давно стих звук его голоса, я уже не различаю людей, сидевших рядом с ним, помню только желтое пятно книги на столе — недавний том приложения к «Меркюр де Франс». Нетронутая желтизна еще не разрезанных страниц новой книги — единственное яркое воспоминание, оставшееся у меня от той ночи.

Река жизни уже несла Рубена Дарио к фатальному исходу. Так дерево, рухнувшее в реку, воды ее неумолимо и неизбежно уносят в океан. Поэт — песчинка, затерянная в вечности. И ей не остановиться — неодолимая сила, не зная покоя, влечет куда-то. Каждому свой удел, но судьбой Дарио правил Рок. Чему быть, то не миновало. Человек тончайшей нервной организации, Рубен Дарио вбирал в себя пестрое и противоречивое многообразие бытия — «все небо, землю, море» и безошибочным слухом угадывал в разноголосице мира роковую ноту. Мощный поток медленно, но неотвратимо увлекал поэта к безбрежному океану ночи, откуда нет возврата.

Взгляд Дарио на жизнь исполнен печали, но потому и снисходителен ко всем и вся. Цельная поэтическая натура, он в то же время не замкнут в собственном представлении о прекрасном, но стремится понять других поэтов, даже тех, чей стих режет ему ухо. Как-то я опубликовал статью, в которой довольно сурово судил о творчестве Кампоамора и Нуньеса де Арсе. Поводом к тому послужило чье-то предложение воздвигнуть памятники упомянутым историческим личностям. Вскоре я получил письмо с Балеарских островов, где жил тогда Рубен Дарио. Поэт писал: «Читал вашу статью о Кампоаморе и Нуньесе де Арсе. Время рассудит вас, да уже и сейчас оно отвело этим людям предназначенные им места. А что до памятника, то памятник художнику, что бы там ни было, всегда предпочтительнее воздвигнутых без числа статуй и бюстов воинов, осененных преходящей славой». И ниже — дружеское прощание: «С восхищением и любовью говорю вам: до встречи, Асорин!»