Асорин - Асорин. Избранные произведения

Да, страх! Там, в этом убогом пансионе, на рассвете, при тусклом свете лампы, страх, доходящий до галлюцинаций. Сальва в этом примечании играет временем. Сальва, подобно ловкому фокуснику, меняет времена глагола. По милости Сальва условное наклонение глагола «любить» утрачивает свое изначальное свойство и приобретает другое. То оно употребляется как время прошедшее, то как будущее. И я подумал, что времена эти ненадежны, и что то самое время, которое является нашим творением, в конце концов нас же уничтожает. Время и пространство — вот два неодолимых барьера для человеческого духа. Нам не перескочить через них никогда. Прошу читателя сделать усилие, на миг сосредоточиться и попытаться вообразить себе что-либо такое, что не было бы временем и пространством. Ну как, удалось? Сумели вы уловить хоть малейшую частицу чего-либо, что не является ни временем, ни пространством? А теперь, положа руку на сердце, скажите, хватит ли духа у жалкого смертного, неспособного вообразить что-либо вне времени и пространства, утверждать, будто там, за их пределами, ничего нет. Если он станет это утверждать, его ребяческая самоуверенность покажется нам нелепой. Да, примечание «С» в книжке Сальва подобно трагическому «Dies irae». О жалкая участь человеческая! Ни Бельо, ни Куэрво, ни сам Сальва не властны над временами. Дрожащей рукой берут они какое-либо время, чтобы поместить его в прошлое, вот, кажется, пристроили, а глядишь, время это делает скачок и перемещается в будущее. Другое время они хотят поместить в будущее, а оно одним махом перемещается в прошедшее. И приходится мириться с причудами и шалостями времен:

— Я охотно бы читал в Бетере «Рифмы» Кероля.

Когда я хотел бы их читать? А может, я их читал? Может, я хотел читать их месяц или год назад, или буду читать через год или через месяц. Ни Бельо, ни Куэрво, ни сам Сальва, совершивший магическое преображение некоей временной формы, тоже не знают, близкое ли это прошедшее или отдаленное, долго ли или недолго нам ждать этого будущего. И могу ли я с уверенностью сказать твердое и решительное «не согласен» попыткам Бельо, Куэрво и Сальва? Ведь «не» — это самое ненадежное, обманчивое и опасное словечко. «Не» — самая ветреная и проказливая из частиц. Иной раз она изволит отрицать, а иной — утверждать. «Не» выражает сомнение. Оно само не знает, что делать. Возьмем фразу: «А не пойти ли нам погулять?» Говорящий в это время думает: «Надо бы пойти гулять». И можно, например, сказать, выражая свое восхищение: «Не с Цейлона ли эти прекрасные жемчужины?» В «Деревенщине» Бретона в третьем акте (сцена VII) Элиса спрашивает: «Что такого он сказал?» И ей отвечают:

В «Прощении для всех» Горостисы (акт I, сцена II) дон Фермин спрашивает служанку, которая стелила постель: «Какое одеяло ты постелила?» Служанка отвечает: «Вот еще! Белое, камковое». На что дон Фермин замечает: «Признаться, я боялся, как бы ты не подсунула ему шерстяное».

«Человек, — говорит фрай Луис де Гранада, — это тростник, который гнется, куда ветер подует». Наступает утро, огонек лампы меркнет. Вот и петух пропел. Какая погода будет сегодня? Утро ясное, говорю я себе, пошли гулять. Что? Я с кем-то уже пошел? Вчера или на прошлой неделе? Или пойду, когда встану? Не знаю. А каким будет время в этом наступающем дне? Будет тянуться или пробежит? Будет в каждом часе по пятнадцать минут или по двести?

Ночью, теплой и ясной. Двери двух балконов, обращенных на площадь, наглухо затворены. Зала с плетенными стульями из пожелтевшего камыша. На спинках стульев — изображения лир. И на креслах. И еще одна лира в окружении роскошных цветочных ваз на канапе. На инкрустированной перламутром и черным деревом консоли две фарфоровые статуэтки — кавалер и дама восемнадцатого столетия. В углу под небольшим балдахином альков, отделенный от остальной части залы витражной стенкой. Высокий потолок.

В одном из кресел сидит пожилая сеньора. Одетая в черное. В руке белеет платок тончайшего батиста; время от времени она подносит его к глазам. По обе стороны кресла, на двух низеньких скамеечках, у ног дамы, сидят две девушки, также в глубоком трауре. Комната погружена в полумрак, и черный цвет платьев почти неотличим от окружающей тьмы. И выделяется лишь пронзительно-белое пятно платочка.

Слышен гомон толпы. Гвалт нарастает от едва ощутимого гула до пронзительных выкриков. Люди заполняют площадь. Всеобщее возбуждение. Тишина залы нарушена, и отныне шум снаружи вытесняет из комнаты безмолвие. Горестным раздумьям старой дамы и сидящих с ней девушек уже нет места. Три женские фигуры словно застыли. Не произнося ни слова, не сговариваясь, невозмутимые, они сидят, не шелохнувшись. Крики множатся и нарастают. Наконец неистовое возбуждение толпы прорывается. Молниями проносятся хлесткие проклятья. Воздух колеблется от хохота. Стоит кому-то отпустить ядреную шутку или выкинуть коленце, как все их мгновенно подхватывают. Потребность в зрелище неистова и неодолима. Площадь, как видно, запружена теснящимся, взбудораженным народом. И вот сквозь захлебывающийся протяжный рев начинает пробиваться музыка. Еще несколько минут три погруженные в траур фигуры остаются недвижны. Наконец обе девушки встают, поднимается также дама, и начинается медленное шествие. Дама посередине, а девушки поддерживают ее. Каждый неровный шаг дается даме с трудом, будто непомерный груз лежит на ее плечах. Вот они приблизились к двери и выходят из залы. Медленно бредут по широкому коридору.

До помещения, куда вошли дама и две девушки, гул с площади почти не доносится. Однако гомон, шум и ликованье толпы проникают и сюда. Дама опускается в кресло, девушки — каждая на свою скамеечку, по обе стороны от кресла, и погружаются в молчание. Они удалились от мира, но мир безжалостно домогается их и воплями толпы и веселыми звуками музыки. Платок белого батиста мягко касается глаз сеньоры. И сюда, в эту отдаленную комнату, проникают крики. Молчание, хранимое тремя женщинами, ранимо и, как все их чувства, поневоле обращено к площади — с потаенной мольбой о покое — отдаленное веселье едва ли не мучительней близкого. Непрерывным потоком накатывается грохот, быть здесь дольше бессмысленно. По существу, отголоски внешнего мира проникают сюда столь же беспрепятственно, как и в залу, два балкона которой выходят на площадь. Дама вновь поднимается, две девушки тоже встают, и вот они идут снова. Они движутся вглубь дома, куда не проникают звуки. Они идут все дальше. Там, в глубине, в темной каморке, тишина будет полной.

В глубине дома, в закутке фигуры трех женщин, сидящих, одетых в траур. Звуки сюда не доходят, это так. Ночь тепла, ясна, покойна. А в глубине душ трех скорбящих — ночь неистребимых воспоминаний. Этой ночью воспоминания подобны звездам, лучистым и вечным. Идет время. Идет, и не знаешь, сколько же его прошло. Три женщины встают и возвращаются в ту комнату, откуда пришли. Тишина непроницаема. И чуть погодя дама и две девушки выходят из комнаты и направляются в залу. По-прежнему царит тишина. Царит благотворно и покойно. Дама садится в прежнее кресло, и две девушки на те же скамеечки. Все миновало. Ничто не тревожит ночной покой. И покой воспоминаний.