Асорин - Асорин. Избранные произведения

Не «безмолвное поле», не «печальные холмы» — веселая равнина с рядами апельсиновых деревьев и работящим людом, что собирает круглые золотистые плоды. Нередко с краю одиноко жмутся друг к другу, потесненные обилием апельсиновых деревьев, пять-шесть рожковых деревьев. До Средиземного моря рукой подать. В просвете между деревьями тоже частенько виднеется небольшое пшеничное поле, возделываемое одной семьей для собственных нужд, — в Кастилии их называют «хлеба». Путник идет неторопливо. Не спрашивает ни о чем. А спросил бы — удивились бы и лукаво улыбнулись в ответ.

Не видно романтических обломков колонн, на которых можно посидеть. Не видно и разрушенной арки, в тени которой можно отдохнуть. Слышна песня сборщиков апельсинов, а корзины ломятся от бесчисленных круглых золотых плодов. Опустившись на обломки колонны, склонив голову, подперев щеку рукой, путник мог бы поразмышлять о тщете всего сущего. В этой позе — вспомним старинные гравюры, хотя бы в издании «Руины Пальмиры» — его и запечатлел бы художник. Таким мы его и видим обычно, поднимаясь по дворцовым лестницам или проходя по галереям, на покрытых патиной картинах.

Но здесь руин седой старины нет. Мимолетность — само по себе слово прекрасное, пусть даже несколько манерное. Мимолетные, теряющиеся вдали образы. Забытое ощущение, чья мимолетность поглощена глубинами сознания. Случалось, что путник, читая старую книгу — Хуана Альтимираса, например, написанную превосходной прозой, — осознавал, что «растворять» значит «рассеивать». Растворяется кусок сахара в стакане воды. Точно так же в глубинах души растворяется воспоминание. В унылых дорожных думах на ум приходит немало слов, так или иначе обозначающих забвение — да, забвение, как это ни грустно. В памяти всплывают и томят образы былого. Да, она была здесь. На этой равнине, где сегодня красуются апельсиновые деревья, где являют свое смирение одинокие рожковые деревья, была Валенсия. И больше мы ее не увидим. Многолюдного славного города нет и в помине. Пятьдесят лет он хранился в сокровенном тайнике ощущений, а ныне, когда материя истлела и рассыпалась в прах, утрачен. Мы не знаем, где, среди этого моря апельсиновых деревьев, были собор, биржа, ворота Серранос и Куарте. Все рассеялось, как мимолетное впечатление. Хранимые в душе образы растворились, как растворяется кусок сахара в стакане воды. И теперь, поддавшись неосознанному порыву и возвратившись в Валенсию, мы ее не нашли. Надежда была неистова, мы были одержимы, по сути дела, одной идеей. А человеческая психология тем временем переменилась. Все течет и меняется. Такова жизнь. Жизнь — это смерть. Мы изменились, стало быть, изменилась и Валенсия. Мы бьемся, чтобы вытащить на поверхность хранимые в глубинах сознания образы, как в бездонную мрачную пропасть погружаемся в пять десятилетий прожитой жизни, пытаемся обрести хотя бы частицу былых впечатлений, но усилия напрасны. Неизбывно напрасны. Мы возвращаемся из недр пещеры на свет божий с пустыми руками. Напрасный труд! Жизнь заново не проживешь. Прошлое не в ладах с настоящим. Прошлое, которое нам не дано еще раз ощутить, и настоящее, которое на исходе жизни, торопит нас, обессиленных, гнетет и тревожит.

Апельсиновые деревья, работящий люд. Здесь была Валенсия. Именно в этих местах Турин течет среди апельсиновых садов, вдали виднеется Средиземное море. Именно в этих местах пятьдесят лет назад нам довелось изведать молодые чувства, одни блаженно, другие — с отвращением, как принимают горькую микстуру.

Эллипсис, или роль чувства. Могу ли я в этих воспоминаниях о Валенсии опустить мимолетное и держаться лишь основного, существенного? Существенное — это то, что важно для всех. Однако нередко нас привлекает поверхностное, возбуждая нежность, волнуя чувства, а мимо существенного мы проходим равнодушно. И что существенно в Истории? Что существенно в моих воспоминаниях о Валенсии? Историки сами не знают, что существенно. Они спорят между собою, и в конце концов победу одерживает гениальная интуиция. Что касается искусства, здесь существенно поверхностное, а то, что другие почитают существенным, остается в тени, не имеет значения. Тон произведения, однако, зависит от того, отдается ли предпочтение этим или другим элементам, тем или иным чертам. А тон — это основа. Тон либо возвышает произведение, либо его снижает. И именно тон, наряду с выбором предмета, побуждает нас что-то опускать. Проблема стиля напоминает огромный лабиринт. Никак не сообразишь, как же надобно идти по его противоречивым, путаным ходам. Не знаешь, где находишься, и в конце концов пускаешься наобум. То есть пишешь по велению инстинкта. Предмет, тон, темп и эллипсис! Пути-дороги сложнейшего лабиринта. Самый тяжкий грех тут рассуждать поучающим тоном. Смирение же похвально, и каждому художнику, выдающийся он или заурядный, надлежит ограничиваться пределами своего личного опыта.

Посреди лабиринта стиля, на наш взгляд, возвышается понятие «эллипсис». Ибо от эллипсиса зависит присущая прозе протяжность во времени. И стиль хорош или дурен в зависимости от того, как протекает проза во времени. От того, насколько она замедлена или ускорена. Плавность и темп — вот два существенных качества стиля, сверх качеств, предписываемых в аудиториях и академиях, а именно — ясности и точности. Темпа, соответствующего стилю, не достигнешь ни эллипсисом, ни лаконизмом. Во многих случаях эллипсис может повредить. В борьбе с эллипсисом нам помогает повтор, бесстрашный повтор. Только в определенных случаях — в лирической поэзии прежде всего, но также в изысканной прозе — эллипсис вдруг открывает неведомую прежде перспективу. Эллипсис учит нас смелым скачкам, без оглядки на связность, от одного нюанса к другому. Промежутки, иными авторами к досаде читателя заполняемые, устраняются. Да, эллипсис, однако эллипсис не грамматический, но психологический.

В бытность мою в Париже — я прожил там три года, с 1936 до 1939-го — в Большом Дворце на Елисейских полях открылась выставка живописи. Там выставляют картины современных художников. В Париже постоянно устраивают различные выставки — либо за счет государства, либо торговцев картин. Я увидел там лучшие вещи Поля Гогена. Эдгаром Дега я любовался в Оранжери — великолепная была экспозиция. Но от той, которую я видел весной 1939 года в Большом Дворце, в тридцати или сорока залах, могла закружиться голова. Посетитель чувствовал, что тонет в этом обилии красок, пейзажей и образов незнакомых людей. И вдруг на косяке одной из дверей надпись, спасительная надпись, пробуждающая предвкушение блаженства: «Выставка картин Поля Сезанна». Вот он где, наш художник. Вот он где, человек, который, подобно литературному персонажу, тоже художнику из великолепного рассказа Бальзака, страстно боролся с цветом и рисунком. Если, конечно, считать, что рисунок есть нечто отличающееся от цвета.