Асорин - Асорин. Избранные произведения

В зале совсем не много полотен Сезанна. Не много, и притом отборных. Мы долго смотрим на них. И одновременно вспоминаем двух игроков в карты и великолепный натюрморт из коллекции Камондо в Лувре. Но больше всего нас заинтересовал в этой экспозиции скупой ряд фотографий над другим рядом фотографий. В верхнем ряду были представлены те места — пейзажи и селения, — которые изображал Сезанн, а в нижнем — картины художника, на которых изображены эти места. Здесь нам открылось чудо Поля Сезанна. Наглядно, ощутимо был ясен его могучий дар эллипсиса. Тогда-то мы поняли всю силу, интуицию, гений этого художника. И поняли также, что современники его не понимали. Потому что толпу больше всего раздражает существенное. А в искусстве существенное — это избранное.

«Камень катится, мхом не порастет». Пословица эта как бы хвалебна. А уж мы — кучка друзей — сколько кочевали с места на место, больше некуда. За несколько месяцев, бывало, погостим в шести — восьми пансионах. Носились туда-сюда, будто птицы. В зрелом возрасте раскладывать вещи и укладывать, приезжать и уезжать — это куча всяких неудобств. Человек уже пустил корни. Человек — это привычки. Привычки облегчают жизнь и приносят покой. Приехать в гостиницу после долгого пути — это целый переворот в вашей жизни. Ты должен забыть маленькие прежние привычки, надо создавать новые. Вынимаешь уйму вещей из чемоданов и баулов, все их надо разместить удобно, чтоб были под рукой, как раньше. И вдруг наступает день, когда все кончается, и где-то на другом месте надо все начинать сызнова.

У пансионов тогда был особый облик. Не всякий ведь дом годится для сдачи постояльцам. Комнаты были расположены в ряд. Проходить к себе надо было через две-три другие комнаты. Обои на стенах иногда отставали большими полосами, а на каменном полу стучали под ногами плохо уложенные кирпичи. Но сколько у нас было веселья! Сколько жажды жизни! Сколько беспечности! Платили мы по восемь реалов за постель, завтрак, обед и ужин. Были пансионы еще дешевле — по шесть реалов. Мог ли я вообразить, что со временем, через полвека с лишним, живя в Париже очень скромно, я должен буду платить две тысячи франков в месяц за квартирку на втором этаже вблизи Триумфальной арки, и это не считая электричества, газа, телефона и услуг консьержки.

Я забыл любопытную черточку. Черточка эта, неизгладимая, вечная, срослась для меня с образом пансиона. Деревянная столешница ночного столика всегда была испещрена горелыми пятнышками — наверно, от спичек или неосторожно брошенных сигар. А когда откроешь ящик — это и есть существенное, — оттуда исходил неизменно, как роковая примета пансиона, — сильный запах йодоформа.

После обеда мы ходили в кафе «Испанское». Более шикарного в Валенсии не было. И даже в самом Париже не будет. Когда я впоследствии оказался в Париже, то, заходя в какое-нибудь кафе на площади Оперы или на Больших Бульварах, я всегда вспоминал кафе «Испанское». Через облицованный белым мрамором вестибюль вы проходили в прелестный арабский зал с фризами из изразцов с арабесками. И то была не декоративная имитация, а подлинные арабские изразцы. Оттуда можно было пройти в огромный зал, расписанный лучшими валенсийскими художниками. В глубине зала, на эстраде, красовался великолепный рояль «Эрар».

Прежде всего вам приносили тарелочку из белого металла с горкой кускового сахара и бутылку рома. Наливали вам отличный кофе в большой стакан, и в виде изящной добавки ставили еще бокал этого чудесного напитка. Из дополнительного кофе и рома получалось приятное, освежающее питье. А еще мы делали карамель. Положишь в ложечку кусок сахару, плеснешь рому на тарелочку и поджигаешь. Когда сахар растает и приобретет золотистый оттенок, мы его выливали на мрамор. Одна беда — бывало, что ложечка плавилась.

Роялем повелевал пианист, интеллигентный, живой юноша. Его кумиром был Вагнер. Он неустанно потчевал нас отрывками из «Тангейзера» и «Лоэнгрина». Огромный зал заполнен самой разномастной публикой. Раздаются певучие звуки рояля. Первые такты увертюры к «Тангейзеру» звучат среди шума голосов. Внезапно воцаряется глубокая тишина. С эстрады как бы льется в зал таинственное, магнетическое излучение. Публика слушает завороженная. И когда затихают последние звуки, гремят оглушительные аплодисменты. Нередко после рукоплесканий раздается стук металлических тарелочек о мраморные столики. Публика вызывает на бис. И музыкант, который стоя кланялся в ответ на аплодисменты, снова садится за рояль.

С тех пор прошло более полувека. Ни в одном городе Испании — а возможно, и других стран — не было такого культа Вагнера, как в Валенсии, городе утонченного, чувствительного вкуса. В Мадриде дон Франсиско Асенхо Барбьери, как рассказывает один из его друзей, Пенья-и-Гоньи, приходил в ярость всякий раз, когда тот заговаривал о Вагнере. «Вагнер действует ему на нервы. Битва при Ватерлоо, Варфоломеевская ночь, Ниагарский водопад, восстание в Картахене — все это пустяк рядом с комментариями Барбьери по поводу вагнеровских диссонансов» (Анхель Мариа Сеговия, «Фигуры и фигляры», второе издание, исправленное и дополненное, том VII. Мадрид, 1881).

В кафе «Испанском», рядом со столиком, который занимали мои друзья и я, обычно усаживался некий одинокий, молчаливый господин. Я говорю «молчаливый» потому, что заговорил он со своим соседом очень уж не скоро. А соседом его был я, это я сидел с той стороны столика, которая примыкала к его столику. Да еще потому, что, когда мы, наконец, сошлись покороче, говорил он очень мало и скупо.

Было этому господину не более сорока лет. Лицо его поражало бледностью. Его подтачивал какой-то таинственный недуг. Он побывал у самых знаменитых в Валенсии докторов, ездил и в другие города советоваться с другими знаменитостями, но тайна его рокового недуга оставалась невыясненной. Родом он был из Альберике. В этом селении он унаследовал от родителей богатые земли, но продал их, чтобы избавиться от общения — порой весьма неприятного — с испольщиками, арендаторами или, в случае если бы он сам занимался своим хозяйством, с алчными работниками. Сбежав ото всех забот, он жил в Валенсии наедине со своими мыслями — а мысли его были сосредоточены на его болезни, — жил в небольшой квартире на улице Эмбахадор-Вич. Я посетил его два-три раза. И всегда он был очень внимателен, немногословен и щедро дарил книги. Он покупал все лучшее, что появлялось в печати, и не стремился хранить книги для себя. Навязчивая мысль, что жить ему осталось недолго, породила в нем полнейшее равнодушие ко всем земным вещам. Книги он раздаривал друзьям и знакомым.