Асорин - Асорин. Избранные произведения

Я видел немало восходов солнца. Я наблюдал, как занимается день в Мадриде, Париже, Бургосе, Басконии. Но ни один рассвет не приводил меня в такой трепет, как рассвет над апельсиновым садом.

Рассветы влекут меня. Ночь уходит, а день только зарождается. Ночь была исполнена тревог и сновидений, а то, что уготовлено днем, пока неведомо. Каждый раз, когда заговоришь о рассветах, на память невольно приходят стихи Бодлера, в которых он описал кончину ночи — пору, когда фавориты луны сломлены усталостью, пору, когда преступники уже сделали свое дело. Вспоминаются также стихи культового гимна:

В рассвете больше поэзии, чем в его наследнице — заре. Заря — это веселые переливы кармина, золота, перламутра в облаках, а рассвет — едва уловимое сияние, как бы невзначай окрашенное нежно-зеленой медью. Домик, стоящий среди апельсиновых деревьев, пока закрыт. Домик виднеется над густой искрящейся листвой. Ни проблеска, ни шороха. Все пока спит, но мгновение спустя все проснется. Стальной игрушечный замок нории уже различим в скудных лучах. Домик побелен ослепительно белой известью. Он новый, небольшой, наполненный звуками. В этом доме, у окна, вдыхая воздух, напоенный запахом апельсинового дерева, мы работаем. Сегодня мы поднялись очень рано, чтобы насладиться рассветом. Апельсиновый сад многолик, хотя и кажется однообразным. Ничего похожего на дикие таинственные леса Севера, и кастильское плоскогорье, и нивы Тьерры-де-Кампос или Ламанчи, цветники и фруктовые сады самой Валенсии. Апельсиновый сад симметричен. Голая земля, без единой травинки. Края оросительных канав тщательно обработаны. И апельсиновое дерево горделиво, породисто красуется на этой опрятной, ухоженной земле. На ветках рядом цветы и плоды. Цветок апельсина белый, мясистый, с дурманящим ароматом. А его сок успокаивает нервы. Его плод — золотистый шар, за редким исключением, тонкокожий, глянцевитый, с удивительно сочной мякотью, не приторной и не терпкой; сладостно обволакивающая рот нежная мякоть — кладезь жизненной силы.

Бледный рассвет мало-помалу зацветает. Встает новорожденный день. Среди листвы уже различим домик. Апельсиновые деревья оживают. Легкий ветерок овевает окрестности. Гаснет утренняя звезда. И всякий раз с рассветом душу пронизывает какой-то смутный трепет, безотчетная тоска.

В столовой накрыт безупречно опрятный стол, сервированный к обеду. Возле двери умывальник, как правило фаянсовый, прекрасная старая вещь из Алькоры или Эслиды. Год 1886 или 1895-й. Мытье рук перед тем, как садиться за стол, — это признак чистоплотности, благовоспитанности и заботы о своем здоровье. Кажется, где-то я читал, что в обиходе одной цивилизованной нации вновь появились умывальники.

Хорошие манеры — это свод неписаных законов, которым подчинено поведение культурного человека. Эти законы распространяются на приветствия, визиты, траур, волокитство, еду, переписку, разговоры. Но одних хороших манер мало. Смысл им придают другие качества. В триптихе общения хорошие манеры составляют лишь одну из частей, две другие — это справедливость и душевная щедрость. Можно быть вежливым, но по существу неинтеллигентным человеком. Неинтеллигентным, то есть несправедливым, нетерпимым, жестоким. Можно также быть вежливым, но неотзывчивым, иметь черствую душу. Так что человек грубоватый и неотесанный, но с врожденным чувством справедливости, а вернее, душевной чуткостью, оказывается неизмеримо лучше обладателя безукоризненных манер, способного на бесчестные поступки.

Не составило бы особого труда наметить основные вехи истории хороших манер. Можно было бы вспомнить французские книги о хороших манерах и испанские галатеос. Так называли в Испании переделки книги Джованни Делла Каза — «галатео» стало означать руководство или пособие по хорошим манерам. И Хуан Луис Вивес посвятил хорошим манерам не одну страницу своих «Диалогов». Переходя от эпохи к эпохе, от нации к нации, от области к области, нельзя не обратить внимания на различия в толковании хороших манер. Чем отличаются представления о хороших манерах в Валенсии и в Кастилии в 1886 и в 1940 годах? В целом одни и те же, они могут у той или иной нации, в той или иной области быть более четкими или более расплывчатыми, более явными или более завуалированными. В беседе выявляются хорошие манеры собеседников. Мы говорим либо много, либо мало. Либо по очереди, давая возможность высказаться и остальным, либо без умолку. Либо молчим, слушая говорящего, размышляя над тем, что слышим, точнее тем, что слушаем — ибо «слышать» и «слушать» не одно и то же, — либо, погруженные в собственные мысли, не придаем значения чужим речам и с нетерпением ждем, когда же собеседник замолчит, а то и резко его обрываем. Либо почтительно внимаем умудренному опытом старику, человеку сдержанному и умному — уметь жить это и есть мудрость, — человеку, сведущему в какой-нибудь науке или в искусстве, путешественнику, вернувшемуся из далекой страны и хорошо ее знающему, либо говорим благоглупости, невзирая ни на опыт, ни на ученость, ни на достоверные знания.

В Испании говорят мало. Во Франции, где говорят на повышенных, если сравнивать с Испанией, тонах, говорят куда больше. Вечерами я нередко сидел на скамейке на площади Этуаль, неподалеку от моего дома. Скамейки в этой части огромной площади вблизи от проспекта Ваграм облюбовали для своих ежедневных посиделок опрятные старушки в черном. Внешне от испанок их не отличишь. Но стоит услышать их болтовню, как с испанками их ни за что не спутаешь. Беседа их монотонна и бесконечна, тянется час, полтора, а то и два. Я же тем временем — на это у меня хватало терпения — три-четыре часа проводил в раздумьях о землеройках. Случалось, какая-нибудь старушонка, единожды начав, говорила минут сорок, если не час.

В столовой накрыт опрятный стол. Не забудем, что речь идет о Валенсии в 1890 году. Мы вымыли руки, развернули салфетки. Детям нельзя говорить во время еды, если только к ним не обратятся. Трудно сказать, насколько валенсианские хорошие манеры поведения за столом отличаются от хороших манер в других областях Испании. Мне запомнились две особенности, о которых стоит упомянуть: нельзя было говорить, что то или иное блюдо не нравится. Истинно хорошие манеры обязывали доедать блюдо, нравится оно или не нравится. Съедать кушанье, которое перед нами поставлено. Но не подчистую — и в этом заключалась вторая своеобразнейшая черта, — а оставляя малую толику на тарелке. Съесть все до последней крошки значило проявить полнейшую невоспитанность. Не плод ли моего воображения этот обычай, думалось мне не раз. По нынешним понятиям нелепо оставлять на тарелке объедки. И трудно себе представить, как это чистая тарелка может считаться проявлением дурного тона. И я засомневался в достоверности моих воспоминаний. Однако недавно мне попался «Катехизис светских и христианских хороших манер», сочинение отца Сантьяго Дельгадо (Мадрид, 1817). Проявления неотесанности за столом в этом руководстве описаны с помощью следующего вопроса: «Каких еще ошибок следует избегать?», на который дан такой ответ: «Съедать все до последней крошки, облизывать ложку и т. п.». Так вот в Валенсии еще в 1890 году, т. е. спустя полстолетия, съесть все подчистую значило расписаться в своем неоспоримом бескультурье.