Асорин - Асорин. Избранные произведения

Пышный зал в королевском дворце. Ковры, черное дерево, серебряные жаровни. Вельможные дамы в черных бархатных платьях, расшитых бриллиантами. Придворные «черви», то бишь карлики, горбуны, шуты. В глубине, под балдахином, мужчина с длинной рыжей шевелюрой и торчащими усами. (Не румянится ли он, скрывая бледность?) Вид у него унылый и безучастный. Входит дворянин с подносом и серебряной чашкой на нем, предлагая их другому, который с благодарностью принимает, передавая третьему, что кланяется и берет, вручая четвертому… Человек под балдахином подносит чашечку к губам и отставляет с утомленным и разочарованным видом. Молчание. Карлик кувыркается через голову. Кто-то из гостей отвешивает ему тумак. Тот вскрикивает от боли. Человек под балдахином раздвигает губы в почти не заметной улыбке.

Краткой была жизнь Густаво Адольфо Беккера. Он родился в 1837, умер в 1870 году. Его литературное наследие невелико, как, впрочем, и наследие Гарсиласо. Беккер оставил несколько десятков коротеньких стихотворений да стопку прозаических страниц, исписанных торопливой рукой. Обращаясь к нему сегодня, мы, не знавшие поэта при жизни, пытаемся представить себе его по стихам и нашим собственным романтическим воспоминаниям о женщинах, по которым тайно вздыхали в юности. Беккер — смутная тихая грусть, печальная песня о ласточках, что «не вернутся назад», долгий задумчивый взгляд женских глаз, сумерки, голубые колокольцы повилики, обвившей балконную решетку, выцветшие письма с засохшим цветком между страниц, затерянные в глубинах стола… Его поэзия, крылатая, хрупкая, тонкая, неуловимая, сродни фотографиям Лорана 1868 года, запечатлевшим бледных белокурых девушек с шелковистыми завитками надо лбом.

Беккер не был знаменит. Он жил в бедности и умер безвестным. Современники не относили его к числу крупных дарований. Крупными считались другие: громогласные, велеречивые, витиеватые, напыщенные. Беккер писал мало; в пору всеобщего многословия его творения казались изящными безделками, хрупкими и недолговечными. Поэт должен был ощущать себя чужаком в литературной среде. Отчего не брался он за длинные, пространные, мощные и волнующие поэмы? Почему ни разу не вылилась из-под его пера патриотическая ода во славу величественных идеалов человечества? И все же этот грустный мечтатель, отверженный и безвестный, вечно погруженный в себя, ранимый, впечатлительный и скромный, автор коротких, словно из ничего сделанных стихотворений, глубже постиг душу человека и тоньше поведал о его чувствах, чем творцы громогласных од. Беккер служил высоким идеалам как большой поэт. Главные человеческие устремления — прогресс и справедливость — не что иное, как вопрос чувства. Искусство, цель которого красота и только красота, наделяет нас глубоким, острым и новым видением жизни, обостряет наше восприятие и помогает увидеть, понять и почувствовать то, чего раньше мы не видели, не понимали и не чувствовали. Цивилизация сделала еще один шаг; в будущем наш взгляд на мир будет иным, и наша душа уже не сможет безропотно, смиренно и покорно сносить то, что раньше принимала как должное, и вдобавок научится страстно желать того, о чем еще недавно не помышляла. Человек сделается тоньше, духовнее, и, благодаря этому, изменится, расширится, вырастет его понимание чужой боли, чужой скорби, иным станет отношение к правам другого.

Что же такое поэт-лирик, тот, кто не трубит о высоких целях человечества и все же трудится, без устали трудится во имя их. Беккер принес в испанскую культуру более глубокое, чем когда-либо, восприятие Природы. Обратимся к его «Письмам затворника». Их пейзажи проникнуты доселе неведомым щемящим чувством. До Беккера испанская литература не умела так говорить о сумрачных оснеженных вершинах, о вековых деревьях таинственной и безлюдной дубравы, о бегущих серебряными нитями потоках и печальном пепельном небе зимних сумерек.

По сути, романтизм Беккера — истинный. Нашему отечественному романтизму, пустому, трескучему, многословному, не хватало естественности, пока художник совсем иного склада не принес в литературу вместе с ощущением вселенской печали любовь к окружающему миру и преклонение перед природой. Страницы, написанные вблизи Монкайо, среди полей Тарагоны, в монастырской келье Веруэлы знаменуют эпоху в нашей литературе.

Принадлежность Беккера к чистому искусству не лишила его веры в прогресс и обновление. Обостренная способность тонко чувствовать, наделившая поэта ясным видением мира, сделала невыносимым для него зрелище несправедливости. «Я верю в будущее, — писал он. — Я с удовольствием слежу за тем, как новые идеи неодолимо овладевают умами людей и мало-помалу меняют облик Человечества, как невиданные доселе изобретения содействуют общению и развитию связей между странами, укрепляя национальный дух и в то же время стирая, если можно так выразиться, разногласия и противоречия между народами, руша преграды, их разобщающие».

Поэт не скрывает своей тяги к новому: «Минувшему, — замечает он, — нет смысла приходить вновь, и оно не вернется». Поздним вечером, перед листом бумаги, в безлюдии Веруэлы, представляются ему съезжающиеся в Королевский театр нарядные дамы, окруженные роскошью, привыкшие к исполнению малейших своих прихотей и капризов; и он вспоминает о других, бедных женщинах, соотечественницах этих богачек, их сестрах по крови, изнуренных и обессиленных, бредущих крутыми тропинками Монкайо в поисках охапки хвороста, чтобы потом, сгорбившись, тащить ее на плечах в неблизкий город. «Надо признать, — замечает поэт, — наш мир чудовищно несправедлив». На память невольно приходят строки о бриллианте из «Философских стихов» Гюйо: живые и чистые грани бриллианта не что иное, как кристаллы застывших слез той бесконечной череды рабочих, которая сделала бесценным камень, извлеченный некогда из глубин далеких копей, чтоб, отшлифованный до блеска, оправленный в золото, засиял он на теплой атласной коже красавицы.

Поэт, — читаем мы в одном из стихотворений Беккера, — живет в бесплотном мире меж бытием и снами. Он не спит и не бодрствует. Его дух «странствует по краю, где меняют вещи очертанья», где «в замирающем сознанье» «молчаливым кругом» сплетаются мысли. Кому не знакомо смутное ощущение усталости, душевного упадка, потерянности, когда в часы отчаяния, скорби и безверия внешний мир словно едва проступает за плотной завесой.

И однако именно в такие минуты к нам, казалось бы глухим ко всему, чисто, четко, явственно, как никогда, долетает сквозь густую пелену некий звук — шорох, оклик, отдаленный собачий лай, потрескиванье свечи. Может быть, у вещей есть душа, и они силятся что-то сказать нам, не способным понять их? Не окружает ли нас таинственное и непостижное, недоступное нашим слабым чувствам?