Асорин - Асорин. Избранные произведения

«Дунай, — думает поэт, — пусть твои божественные воды унесут с собой все мои тайные муки, всю мою тоску, мои желания и мое отчаяние, и пусть все это, слившись с ними, исчезнет в безбрежном, вечном море». Среди деревьев виден дом; в густой листве можно различить его крышу и окно на самом верху. Стоя у окна, поэт озирает окрестность: нежно-зеленый ковер лугов и светлую кроткую реку, теряющуюся вдали.

В тридцать три года поэт был тяжело ранен в одном из сражений; много дней длилась борьба со смертью. Наконец ему удалось победить. Выздоровление было медленным. Теперь Гарсиласо видел мир, чувствовал его, жил в нем уже совсем по-иному. Он остался прежним, и, однако, все вокруг словно переменилось; все казалось ему новым и как бы обрело большую глубину и поэзию. Как ясно вспоминались выздоравливающему в эти плавно, незаметно текущие часы те места, что были когда-то отрадой его глаз, пищей его фантазии! Вершины Пиренеев с их «белеющими снегами»; рощи «укромной» Эстремадуры; «дряхлый» Тормес; Тахо. Реки поэт любил особенно нежно; три реки воспел Гарсиласо: Тормес, Тахо и Дунай. Не правда ли, рядом с этими двумя старыми, исконно испанскими реками, что текут под древними римскими мостами, в чьих водах отражаются бесплодные сухие пустоши, деревушки, сложенные из грубого пористого кирпича, города с тысячелетней историей, города, где так много монастырей и сумрачных обветшалых домов знати; реками, через которые тянут тяжелые повозки длинные упряжки мулов и скачут посыльные, — не правда ли, какое странное, трудно определимое чувство испытываем мы, когда рядом с этими двумя реками мы видим ту, другую, бесконечно далекую, несущую свои воды ни к Средиземному морю, ни к Атлантике, протекающую мимо неведомых нам таинственных городов?

Думая о Тормесе, поэт вспоминает «просторную, широкую долину», зеленый наряд ее вечен. На берегах Тахо поэту мила «густая зелень ив, увитая плющом», который, обвиваясь вокруг стволов, «стремится ввысь». Но в долгие дни выздоровления, возрождаясь к новой жизни, вся любовь Гарсиласо, вся его нежность в едином выплеске устремились к той, широкой и светлой реке, которая где-то там, в немыслимой дали, струила свои воды в зеленых берегах. Мысли его из Толедо уносились к той сводчатой галерее, что образуют, склоняясь над водой, ветви деревьев. И тогда, на закате жизни, весь уйдя в размышления и воспоминанья, он думал о том, что часы, проведенные там — часы изгнания, — были самыми счастливыми в его жизни.

Прошли годы. Поэт возмужал; надежды, грезы — все это позади. Что же воспевает теперь Гарсиласо? Каким видится теперь поэту то действо, что зовется жизнью и миром? Из всех испанских поэтов Гарсиласо — единственный целиком и полностью мирской поэт. Причем он составляет исключение не только среди поэтов, но и среди всех классиков нашей литературы. В творчестве Гарсиласо нет ни малейшего проявления чего-либо неземного, запредельного. Все в нем насквозь человечно; и человеческое он умел выразить с какой-то болезненной обреченностью, затронув в нас глубинное, потаенное, пленив душу идеальными далями. Как молния вспыхивает над всеми его тайными, сокровенными печалями, над мучительным и страстным хитросплетением разочарований, сомнений, доверительных признаний мгновенное видение пейзажа! Как мощно, как выпукло являются — на грозовом фоне обостренной чувствительности и напряженной мысли — Пиренеи в их белоснежном венце или видение полноводной реки, на мгновение приоткрывшееся нам!

Каким же теперь видится мир этому поэту человеческого, земного, — теперь, когда жизнь, мирские заботы и скитания по далеким чужим странам оставили в его душе осадок, какого раньше не было? Каким он видит мир и о чем пишет он сейчас, когда все чувственные, чисто человеческие порывы достигли в нем предельной точки, исчерпав себя? Написал ли он поэму «о вещах», как Лукреций, или нечто подобное тому, что, столетия спустя и в том же роде, набрасывал в своих черновиках другой великий поэт человеческого — Андре Шенье?

Из древнего Толедо, над утесами и пустошами, через Францию, Швейцарию и Австрию мысль поэта стремится к прекрасному, незабвенному острову на Дунае. Там провел Гарсиласо лучшие дни своей жизни; там, гуляя с томиком стихов, он ощутил течение времени, подобное течению вод, и этим водам поверил он свои печали, чтобы, слившись с ними, они унеслись в безбрежное море. Как давно это было и какой сладкой печалью полнится душа, когда вспоминаешь об этом!

Есть в том городке по имени Вильянуэва-де-лос-Инфантес каменная церковь, просторная, обнесенная колоннадой площадь, особняки с обегающими дворик галереями и гербом на воротах, улочки с навесами торговцев, огороды, сады, и все это — посреди безлюдной рыжей равнины, уходящей к самому горизонту. Как-то в 1621 году по одной из таких улиц въехал грузный дорожный экипаж. Город в те времена еще кипел шумом и суетой жизни, теперь же повсюду тишь, покой да ветшающие стены. Тогда двери и окна особняков были распахнуты настежь, теперь они — покоробленные, изъеденные деревяшки — круглый год заперты. В ту пору на площади бурлила толпа, у навесов то и дело мелькали крестьяне, ремесленники, приезжий люд со всей округи; нынешняя площадь с колоннами — попросту огромный пустырь, а на улицах уже никто не торгует. В тишине древесину буравит затаившийся шашель, стены мало-помалу выгорают, и видно, как вдали, на высоте, по кубово-синему небу, сухому небу этих каленых просторов плывут белые-белые облака…

Экипаж продвигался по улицам, позвякивая колокольчиками, клацая деревом и стеклом. На пороге окрестных домов показы вались люди, глянула из-под широкой застрехи какая-то старушка. Въехав на площадь, экипаж стал. Из него сошел господин в черной бархатной накидке. Слева на груди алел среди бархата крест святого Иакова. Господин носил круглые черепаховые очки. Волосы падали до плеч. Закрученные усы торчали кверху. При ходьбе — а он сделал несколько шагов — мужчина прихрамывал. Осанка его внушала столпившимся зевакам почтение. Один из местных дворян, шагнув сквозь любопытных, обнял гостя; по толпе прошелестело имя приезжего. После минутной беседы путник вернулся в карету. Во взгляде, в походке, в каждом его движении проступали печаль и усталость. Ему было около сорока, но по изнеможенному виду — все шестьдесят. Грузный экипаж развернулся и вскоре уже исчез вдали, среди бескрайней равнины, по дороге к Башне Хуана Аббата.