Асорин - Асорин. Избранные произведения

Романсы рыцарские, романсы мавританские, романсы народные — за вашими строками встает Испания, какой была она много веков назад. Из всех романсов мы больше всего любим самые короткие. Они — как мимолетные видения, где сюжет, тема едва намечены. Вероятно, их сочиняли люди, которые не были профессиональными литераторами. Есть и другие, более пространные, сложные, в которых чувствуется проработка, мастерство, словом, все те разнообразные ухищрения, к которым прибегал автор, чтобы романс появился перед нами в его сегодняшнем виде. Романсы первого рода похожи на песню, что оборвалась, едва зазвучав, — что-то заставило певца умолкнуть, и мы даже не знаем, счастливые ли то были обстоятельства, или трагические. Все незавершенное таит в себе глубокое очарование. Эта надломленная сила, этот остановленный порыв, этот прерванный полет — чем могли бы они обернуться, каких пределов достичь? В этих коротких романсах запечатлена частица жизни, ускользающее мгновение, когда состояние души, начавшее было воплощаться на наших глазах, замирает полувоплощенным. Они обладают глубокой притягательной силой, как человек, с которым мы перекинулись парой слов в зале ожидания или в приемной и которого мы больше никогда не увидим; они волнуют и очаровывают своей загадочностью, как одна из тех неприметных на первый взгляд женщин, в которых после нескольких часов совместного путешествия мы начинаем замечать тихую, молчаливую красоту, которая еще долго после того, когда незнакомка исчезнет в водовороте жизни, будет тянуться в нашей душе светлой лунной дорожкой.

Наутро, в день Сан-Хуана, граф Арнальдос вышел прогуляться по золотистому песку морского берега. Безбрежное синее море лежит перед ним. Свеж и прозрачен утренний воздух. Ярко сияет лазурь небосвода; чайки плавно кружат над волнами. Граф замечает вдалеке галеру. Вначале лишь маленькая точка на горизонте, она становится все больше, приближаясь к берегу. Белые, тугие паруса ее, полные ветром, подобны белым облакам, скользящим по лазури; они белы, как нежная пена на волнах. Матрос на корабле поет песню; легкий ветер доносит его голос к берегу. Голос этот дышит чувством, радостью жизни, бодростью, надеждой. Что за глубокая печаль лежит на сердце у графа? Отчего, заслышав этот трепещущий юный голос, он застывает в раздумье, словно зачарованный? Какая глубокая связь между сиянием утра, морской синевой, ясными небесами и этой песнью, что поет человек, плывущий, быть может, из чужих, далеких стран.

восклицает граф. И матрос отвечает ему:

И — все; так заканчивается романс.

«Тем, кто плывет со мною». Куда? В безбрежное, бурное море? В страны грез и фантазий?

Стоит май. Земля источает чувственный запах пробуждающейся жизни. Деревья уже покрылись молодой листвой. Как никогда ярко светит солнце; тени — тень от застрехи, от старой стены в саду — расцвечены едва уловимыми оттенками: красноватыми, голубоватыми, сиреневыми. Как никогда певуче журчит вода источника, и мы чувствуем непреодолимое желание подставить руки этой кристально прозрачной, прохладной влаге. В воздухе слышится гудение; неуклюжие, пузатые майские жуки с бронзовым отливом проносятся в воздухе и тонут в нежном ворохе розовых лепестков…

Узник томится в темнице. Он не может радоваться пышному пробуждению Природы. Жестокость и злоба заточили его в темницу, которая страшна: она темна, как могила, ни один луч света не проникает в нее.

в тоске жалуется узник. И все же он знает, точнее сказать — догадывается о том, когда встает и когда садится солнце. В темницу его долетает пение маленькой птички; когда слышится ее пенье, узник знает, что наступил день и что все живые и неживые существа, всё на свете — кроме него одного! — радуется солнечному свету. Эта птичка (подобно паучку другого знаменитого узника) была его единственной отрадой. Как отзывалась его томящаяся душа на трели счастливой и свободной певуньи!

Но вот узник перестал слышать ее:

Когда мы сегодня читаем этот старый романс, нам представляется воин с изможденным, запыленным, влажным от пота лицом. Жизнь его состоит из одних тягот; он спит на скалах, под открытым небом; его сон чуток, и малейший шорох заставляет его тревожно вздрагивать и просыпаться. Поднимаясь в горы, он в кровь ранит ноги об острые камни; хляби небесные разверзаются над ним, и ледяные ветры хлещут его по лицу. Даже самой малой передышки ему не дано; одни опасности и страдания поджидают его на пути. Почему мы, люди сегодняшнего дня, воспринимаем героя этого романса не в традиционном героически-возвышенном обличье, а страдающим и смиренным? Почему повесть о его многотрудных деяниях звучит для нас не радостной песнью, а грустным рассказом? И куда он держит путь, этот человек с изможденным, влажным от пота лицом?

Читая сегодня этот романс, мы вспоминаем стихотворение Готье «Aprés le feuilleton» [96] «После фельетона» ( фр. ). Речь идет о так называемом «романе-фельетоне», который печатается главами в газете. из книги «Эмали и камеи». В нем поэт тоже предстает измученным, обессиленным, изможденным. В этих словах он рассказывает нам о своей напряженной жизни, полной тягот и трудов. Ни на минуту не может он оторваться от работы, перестать писать. Нет, может. И вот он, этот миг — сейчас, когда он закончил наконец длинный, нескончаемый роман с продолжением… Теперь у него есть несколько минут передышки. А затем он вновь склонится над листами бумаги, чтобы продолжить труд всей своей жизни.

говорит герой старинного романса. Так и каждый из нас, по мере своих сил, должен и будет переносить любые тяготы и страдания во имя красоты, во имя мира, во имя далекого идеала. И пусть этот идеал будет для нас путеводным огоньком в нашей ночи.

Романсы, народные наши романсы, стародавние наши романсы, — кто выдумал вас и чьи голоса пели вас в старых испанских городах столетия назад?

Вдали от Испании, вдали от Толедо, от его узких улочек, от старых, обветшалых домов, вдали от глубоких желтых вод Тахо, на острове посреди другой реки — Дуная, живет в изгнании опальный поэт. Чтобы добраться сюда, надо проехать через такие разные и такие чужие, диковинные страны: Францию, Швейцарию, Австрию. Где-то позади, за дальними далями, в невидимой точке земного шара, остались сухие бесплодные равнины Кастилии, колокольни с пирамидальными черепичными крышами и аистом наверху — четким силуэтом на лазурном фоне, пышные кирпично-красные особняки с простенками из тесаного камня и тяжелыми решетками на окнах, олеандры и розы в садах, рощи столетних вязов на городских окраинах. В одной из своих «Песен» поэт воспел остров, на котором живет. Нет на нашем языке описания более нежного, текучего, воздушного. «С кротким журчаньем» струятся «быстрые светлые» воды Дуная. Так беззаботно весела природа этих мест, словно «в зелени пестрой весна навсегда поселилась». Соловьи поют не умолкая в нежной ночной тиши. Мягко льется на поля лунный свет, трепетно мерцают звезды, и, словно перекликаясь с ними, соловьиные трели навевают грусть или возвеселяют душу, полня ее сокровенной усладой. Внутренним взором мы ясно видим этот мир: трава бархатистым муравчатым ковром стелется по земле; плавные, волнистые очертания холмов теряются вдали, где густой лес темно-зеленым занавесом протянулся вдоль горизонта; неподалеку, разливаясь во всю свою ширь, протекает река, и ветви деревьев, склоняясь к ней и ласково, любовно касаясь воды, образуют некое подобие тенистого свода. Под сенью этого свода поэт, который долго стремил сюда свой легкий челн, решил отдохнуть, наслаждаясь тенистой прохладой, глядя на отраженный в воде светлый кусочек неба, с томиком Петрарки или Саннадзаро в руке…