Асорин - Асорин. Избранные произведения

А среди них найдется ли кто-нибудь более наивный и искренний, нежели Гонсало де Берсео? И в то же время, кто из художников преодолел большие препятствия на пути к сердцу читателя? Сам Берсео не сделал ни шагу за пределы монастыря, в котором жил. Как не сделал и ничего, чтобы заставить собой восхищаться. Разве что изредка гулял по окрестным полям и заходил передохнуть в какой-нибудь дом у дороги. Добрые поселяне подносили ему стакан вина (отличнейшего, повторим, вина — чистого, светлого, ароматного, словом, настоящего вина Ла-Риохи), и поэт поднимал его со стола — стола орехового дерева — к губам. Все остальное под черепицей, как говорит сам поэт, не стоит пустого ореха. И этот миг, когда поэт сидит в пастушьей хижине со стаканом в руке и вот-вот поднесет его к губам, — миг единственный и неповторимый. Нет, не единственный — пожалуй, еще значительнее то мгновение, когда стакан поднесен к губам и пьющий, причмокивая, смакует драгоценный напиток.

Ничего не сделал поэт для того, чтобы обрести известность — только писал стихи. А стихам его выпала сложная судьба. Превратности этой судьбы напоминают те испытания, которые приходится преодолевать современному поэту, прозаику или живописцу в борьбе за место под солнцем. С тех пор как в 1780 году Санчес издал полное собрание сочинений поэта (ранее было напечатано совсем немного), поэзия Берсео пробивается к читателю, как первый рассветный луч: одни его видят, другие — нет, для одних он одного цвета, для других — совсем иного, кому-то кажется легким и нежным, кому-то режет глаз. Читать читают, а прочитав — не знают, что и думать. Гений? Бездарность? Было бы интересно собрать воедино суждения писателей — от Моратина до Хуана Валеры — по поводу Берсео. Поэт не делает ни шагу за порог монастырской кельи — и при этом борется, как боролись (также ничего для этого не предпринимая) такие художники, как Малларме, Сезанн или Гонгора. Берсео груб и неотесан? Или изящен и остроумен? Никто вам точно не скажет. Валера, не в меру гордившийся своим тонким вкусом, был к Берсео несправедлив. И эта долгая борьба поэта за признание — в конце концов его признали — лишнее основание того интереса, который питают к поэзии Берсео писатели 98 года, тоже борцы за новую эстетику.

Да так ли просты и наивны были зачинатели? Во всяком случае, они умели быть такими в своих творениях, и эту завещанную ими простоту сделали символом веры писатели нового поколения. А Гонсало де Берсео являет нам сплав простоты с искренней и горячей человечностью. И это его качество вполне современно. Берсео груб, примитивен? Нет, он тонок и более чем современен. Самое земное бывает одновременно и самым возвышенным. Пример? Хлеб и вино. Прославленный Берсео стакан доброго вина вошел в поговорку. Но все ли помнят его Мадонну Пшеничного Хлеба?

говорит нам поэт. А милостыней может быть и ломоть хлеба, и глоток вина. Не все бродят по улицам и дорогам, прося подаяния. Есть бедняки, влачащие нищенское свое существование не на миру, а у себя дома, за закрытой дверью:

«Снедаемы гладом» — значит голодные, сжавшиеся в комок в углу хижины, скрюченные подобно кривому гвоздю. Затворники в собственном доме, и никто о них знать не знает. Так возникает в XIII веке некий неясный силуэт, который в XVI веке, в «Ласарильо», примет четкие очертания — и станет испанским дворянином, честным, суровым и гордым, прозябающим в нищете, но так, что никто об этом и не подозревает, — дворянин умеет хранить свою тайну.

Не могу распроститься с этой книгой воспоминаний, не упомянув о «зеленом мире уединенья». Эти слова не мои — они принадлежат великому поэту. В свое время мы, правду сказать, не слишком восторгались искусством «фламенко». Верно и то, что тогда это искусство еще не было столь значительным. Пепа Ла Бандерильера, о которой Проспер Мериме упоминает в письмах Эстебаньесу Кальдерону, — еще не была известна всей стране. Время шумной славы для многих тореро, гитаристов, певцов и танцовщиц пришло позже. А в конце концов это искусство стали считать выразителем испанского духа. Возникла целая литература — одическая и дифирамбическая, посвященная этим персонажам. И даже скромница лирическая поэзия, и та не удержалась от восторга. В своем ослеплении мы позабыли, что для подлинной лирической поэзии — той, чей удел величие и бессмертие, источник вдохновения — это трагическая судьба человека и неустанный поиск того, что Луис де Леон назвал «истинной скрытой сущностью вещей».

Галисия была далеко. Духовно мы были связаны с ней через Валье-Инклана и Камило Бархиелу. Путь до Галисии казался тогда бесконечным. Эта туманная страна грез лежала словно на другом континенте, у границ обитаемой земли. Наша способность любить и понимать обнимала всю Испанию от края до края. Действие одного из прекраснейших романов Барохи происходит в обетованной Кордове. Я посвятил множество страниц Андалусии. Но у Галисии было, как видно, свое приворотное зелье. Бароха не мог тосковать, как я, по картинам Галисии. Пейзаж Басконии сродни галисийскому. Но неоглядную, равнинную галисийскую землю пронизывает какая-то щемящая, печальная одухотворенность, какой не знает Страна Басков со скрытой от глаз линией горизонта, пограничная страна, вдоль и поперек исхоженная и изъезженная путешественниками, стекающимися отовсюду.

«Зеленый мир уединенья» — это она, дальняя, одинокая земля Галисии. Всякий раз, читая «Odi barbarie» [94] «Варварские оды» ( ит. ). Джозуе Кардуччи, я задерживаю взгляд на строфе, в которой поэт говорит о тишине и покое деревенской жизни:

И думаю о Галисии, стране уединенья. И передо мною встают пустынные зеленые равнины — всей грудью я вожделенно вдыхаю тишину. Чуть слышно, словно издалека, долетает народная галисийская мелодия. Я слышал народную музыку многих стран — Румынии, страны столь похожей на нашу, Венгрии, Италии, древней белокаменной России, России Лермонтова и Гоголя. Но ни одна песня не трогала меня так, как галисийские — до глубины души. В Париже, в 1939 году, мне как-то сказали, что в нашем посольстве будет «испанский вечер». И я написал послу, дону Хосе Феликсу де Лекерика, письмо, в котором просил его, чтобы на этот раз (хотя бы только однажды) «испанский вечер» не свелся к перестуку каблучков и страстным стонам в стиле фламенко. Я посоветовал послу предложить избранному обществу, которое соберется в посольстве, концерт галисийской народной музыки. Тогда бы гости услышали нечто единственное в своем роде, и вечер оставил бы неизгладимое впечатление. По меньшей мере такое же, какое произвела галисийская музыка в Париже в дни Всемирной выставки 1889 года, о чем рассказала Эмилия Пардо Басан в книге «По Франции и Германии». В Париже выступала тогда «Галисийская капелла» под управлением маэстро Вейги, чье искусство восторженно приветствовал Лоран де Рилье, знаток хорового пения. Песни, исполненные галисийцами, «не утонули в безбрежности парадного зала Трокадеро — нет, им внимали, рукоплескали, их вызывали на бис».