Асорин - Асорин. Избранные произведения

Уже почти тридцать лет каждый год летом я приезжаю в Басконию. И всякий раз изумляюсь ее пейзажам, ее воздуху. Мало того, я лучше стал понимать природу моего родного края, после того как сравнил ее с баскской. Глядя на эти горные склоны, расчерченные на яркие — желтые, зеленые, красноватые и багровые — квадратики, я вернее понял, сердцем почувствовал неброские, мягкие серые краски моей земли. И теперь склонен думать, что Страна Басков — это школа, которую непременно должны пройти колористы, а Аликанте — может быть, место самого сурового для них испытания.

Живя в Сан-Себастьяне, я много бродил по окрестным полям. Объездил и всю провинцию. И заметил вот какую отличающую деталь гор Басконии от левантийских: бродя по левантийским горам, можно присесть и отдохнуть, на басконских тропах — нет, так они узки. Редкая мягкая растительность Леванта словно бы приглашает расположиться на отдых — на лужайке, поросшей дроком, или среди благоухающих зарослей тимьяна и розмарина. В густой буйной чащобе, покрывающей северные горы, нельзя и подумать о том, чтобы остановиться и присесть — идешь и идешь, продираясь вперед, разводя густые ветви руками. Да и влажная земля этих лесов — отнюдь не то же, что высушенные солнцем уступы гор Аликанте.

В первые утренние часы острые верхушки сосен словно бы раздирают густую пелену тумана, и она рваными клочьями упадает в долину. Но, случается, легкая дымка висит в воздухе весь день. Тропинки вьются по склонам, устремляясь к вершине, и вдруг, как раз, когда не ждешь, у тебя под ногами разверзается пропасть, и там, глубоко внизу, на самом дне ущелья, тебе открывается уединенное селение, словно отрекшееся от мира. Домики рассыпаны по склонам, и кажется, они вот-вот покатятся на дно долины. Низкое пепельно-сизое небо льет слабый, мягкий ласкающий свет. Нависающая серая пелена оттеняет яркий ковер зелени, разостланный внизу. А случается, наткнешься на затерянный в горах старинный замок строгих очертаний, почерневший от времени. Когда-то здесь селилась просвещенная знать, а сейчас обитают лишь безвестные землепашцы. Мрачные пустынные залы… Того, кто привык к светлым, опрятным, как игрушечка, аликантийским домикам, здешнее запустение удручает. Этот могучий замок с гербом на фронтоне и галереей, опустелый, покинутый, обреченный разрушению, горьким печальным аккордом вплетается в мелодию, сотканную туманно-серым небом, неярким светом, таинственным сумраком лесной чащи.

Если меня спросят, какова отличительная черта цивилизации, я отвечу: уважение к человеку. В семье, в городе, где он живет, и в государстве. Уважение к другу и к противнику. И уважение к собственной личности. «Никогда не терять уважения к себе», — требовал Грасиан. Тот, кто уважает себя, уважает и других. Цивилизации расцветают или приходят в упадок в зависимости от того, насколько уважают в них человека. Степень уважения к человеку определяет расцвет или упадок общества.

Цилиндр (я веду речь о шляпе) — преисполнен достоинства. Он создан для того, чтобы выказывать уважение. Все шестьдесят славных лет, что длилась Реставрация, учтивость была нормой. Цилиндр носили повсюду. В публичных дебатах и в частной переписке обычным было обращение «мой достойный друг». А вежливое приветствие — знак внимания и даже симпатии к человеку. Писатели 98 года ходили в цилиндрах. Я сам носил его много лет. Цилиндр надевали ежедневно, и утром, и вечером, и даже идя на корриду. В Музее Сан-Себастьяна, наверное, и сейчас висит картина (я видел ее много раз), на которой Лискано запечатлел народ на трибунах вокруг арены для боя быков и в толпе — человека в цилиндре. Цилиндр был надежен и долговечен. Его нужно было только гладить время от времени. Заподозрив цилиндр в бессмертии, которое могло бы погубить шляпные фабрики, предприниматели стали менять фасоны цилиндров каждые три-четыре года. Поля то сужались, то расширялись, тулья то вдавливалась, то распрямлялась. Но самые респектабельные из граждан, умевшие блюсти свое достоинство, всю жизнь носили цилиндр классического образца, отметая всевозможные легкомысленные вариации.

В один прекрасный день, решив воздать должное уважение памяти Ларры, мы отправились на кладбище Сан-Николас в цилиндрах. Будь жив Эль Греко, он бы пришел в восторг при виде братьев Фукса в черных шелковых кашне, трижды обернутых вокруг шеи, и в высоких цилиндрах, красовавшихся на пышных копнах русых, шелковисто-мягких волос.

Писатели 98 года имели обыкновение нападать на своих литературных противников — маститых деятелей литературы. Но никогда мы не нападали на человека, не зная основательно его книг и образа его мыслей. Осудить, не зная сути дела, значит проявить неуважение к человеку, который за ним стоит. И не только. Это — непростительное пренебрежение собственным достоинством. Недопустимо ради того, чтобы покрасоваться или доказать свое воображаемое превосходство, очертя голову лезть на рожон. Тогда тот, кого поносят, имеет право презрительно улыбнуться или пожать плечами — этого будет достаточно.

С нежностью я вспоминаю свой старый добрый цилиндр. Цилиндр и белый свет газового фонаря — характерные атрибуты XIX века.

В ту памятную поездку в Толедо — вот уж сорок лет минуло с тех пор — нас, кажется, страшно интересовали монахини. Кто-то из нас заранее заготовил список женских монастырей Толедо с краткими сведениями о жизни за их стенами. Наше воображение занимали решетки, металлические сетки и шторы. Решетки нижних хоров, как в монастыре Сан-Пласидо в Мадриде, металлические сетки залов свиданий в монастырях и металлические шторы с отверстиями, еще более прочные и надежные, чем решетки, в тех же залах свиданий и на окнах. Бывало, уже в первый рассветный час (монастырские церкви рано открываются и закрываются) мы стояли в пустынном храме, в неверном свете свечей, и старались различить там, в глубине хоров, легкое шуршание, а иногда и женский силуэт. Какая она, эта монахиня? Какое у нее лицо? И еще вопрос: какое определение будет здесь уместно? Очень долго, года два или три — баски народ упорный, — Бароха готов был спорить с каждым встречным по поводу эпитета «смазливенькая», которым Гальдос наградил монашку, мельком увиденную на хорах здесь, в Толедо. Это слово, если не ошибаюсь, встречается во втором томе романа «Анхель Герра» (прекрасно изданном в 1891 году), где действие происходит в Толедо. Переубедить Бароху было невозможно. «Вы только полюбуйтесь, — кричал он, — на эту пошлость: назвать „смазливенькой“ монахиню — будто это певичка из „Аполлона“, или модистка, или там кухарка!»