Асорин - Асорин. Избранные произведения

Поколение 1898 года сделало основными для себя два слова, в наибольшей степени отвечавших образу наших мыслей. Одно из этих слов — «распущенность», другое — «Испания». Главным нашим врагом, с которым мы сражались упорно и самозабвенно, была распущенность. Мы воевали с ней — а она воевала с нами. В нашем сознании это слово в наивысшей степени воплощало в себе разрушительное начало, тогда как слово «Испания» — созидательное. Всеми средствами, доступными литературе, художественным исследованием картин природы, городов, людей мы старались утвердить отношение к жизни, которое можно очень кратко выразить двумя словами — «кастильское достоинство». Это — чувство одновременно древнее и современное. Чувство благородное и непреходящее.

Баску — такому, как Унамуно или Бароха, — нетрудно перенять достоинство кастильцев. И в Басконии известно это чувство, роднящее ее народ с кастильским. Со мной было иначе. Я родился на землях Леванта, в старину принадлежавших арагонской короне, и для меня пейзажи, обычаи и люди Кастилии — все было чужим. Приобрести названную мной черту кастильского характера помогли мне восемь лет, проведенные в монастырской школе-интернате (принадлежавшей ордену «Школ Благочестия»), и испанские классики, которыми я зачитывался в ранней юности — в ту самую пору, когда прочитанное глубже всего западает в душу.

Распущенность воевала с нами своим оружием. Даже на торжественных литературных собраниях, где серьезность и основательность суждений является нормой, о нас — о новой лирической поэзии, например, — говорили в самом развязном тоне. Свидетельством тому хотя бы речь Эмилио Феррари на собрании Испанской академии. Да и помимо нее у нас достаточно доказательств. Писатель — сейчас я говорю о поколении 98 года — вкладывает в свой труд надежду, веру, тщание, любовь. Он верит в красоту — и верит в Испанию. И если он бывает в своих писаниях и сварлив, и желчен, то это одно из неизбежных следствий веры в идеал, который он отстаивает. А в ответ в журнале, в книге, в академическом собрании на него и его соратников обрушивают град обвинений — бездоказательных, и притом в самом развязном тоне.

В свою очередь, кастильское достоинство предполагает не обмен колкостями и личными оскорблениями — напротив, оно требует спокойных, взвешенных суждений о литературной школе, направлении или поколении (в данном случае поколении 98 года), суждений, отделяющих главное от второстепенного, сиюминутное от непреходящего, полезное от никчемного. Рассуждать же о том, в чем не разбираешься, и есть отличительный признак распущенности.

В романе «Жизнь Ласарильо с Тормеса» есть персонаж, всегда вызывавший у нас симпатию. Кстати, «Ласарильо» — не плутовской роман. Мы вообще не верим в существование какого-то особого «испанского плутовства». Пройдох и проныр хватает повсюду. Мошенников достаточно в любой стране. Непонятно, почему «Ласарильо» принадлежит к «плутовскому» жанру, а, скажем, комедия великого Расина «Сутяги» — нет? Ведь речь в ней идет как раз о крючкотворах-проходимцах! И чем же не «плутовской» известный роман Антуана Фюретьера, рисующий картину сплошного вымогательства? Два главных персонажа «Ласарильо» — отнюдь не плуты и не шуты гороховые. Как, впрочем, и остальные. Те двое, кого я имею в виду, — священник из Македы и дворянин из Толедо. Священник беден, питается церковными просфорами, дома у него всего-то и есть что запертый ларь с запасом драгоценных хлебцев. И понятна та бдительность, с какой он оберегает свое скудное пропитание. Грешно смеяться над убогим его существованием и бережливостью!

А толедский дворянин — вообще один из самых благородных и привлекательных образов во всей нашей литературе. Он — и предшественник дона Алонсо Киханы, и глашатай, возвещающий его скорый приход. Этот идальго мог бы научить кастильскому достоинству. Он ведет себя сдержанно и благородно, он горд, щепетилен в вопросах репутации и чести. И хотя жить ему приходится в крайней скудости, по целым дням не видеть куска хлеба, наш идальго скрывает от людей это жалкое полуголодное существование, при всех обстоятельствах являя обществу надменную осанку и расхаживая с зубочисткой во рту, дабы все видели — он только что пообедал! Над чем же здесь смеяться, когда перед нами — образец кастильского достоинства?

Это был очень приятный на вид старый дом № 2 по улице Мисеркордия, угол Капельянес. Вот уже несколько лет как его снесли. Дом был большой, с просторным вестибюлем, в глубине которого виднелась лестница. На втором этаже жил Бароха. На третьем — священник соседнего (видного из чердачных окон) монастыря. Этому священнику, весьма ученому и при этом скромному и доброжелательному человеку по имени Кристобаль Перес Пастор, мы обязаны находкой ценнейших документов, имеющих отношение к Сервантесу и Лопе де Веге. Семья Барохи занимала просторную квартиру. Мы, друзья Пио, собирались в гостиной, где стояли стулья и кресла, обитые черной гуттаперчей, письменный стол времен королевы Исабели и того же возраста консоль у стены. Семью Барохи составляли: дон Серафин, донья Кармен, Карменсита и Рикардо. Донья Кармен, высокая, худощавая и молчаливая женщина, опрятная и усердная хозяйка, целый день сновала туда-сюда по дому, успевая следить за всем. Дон Серафин, способный инженер, а на досуге — искусный виолончелист, время от времени позволял себе комические эскапады. Как-то он поставил себе задачу: побыть хотя бы минуту одному на Пуэрта-дель-Соль, и со всей настойчивостью взялся за осуществление задуманного. Дело оказалось нелегким. Эта оживленная центральная площадь никогда не бывает пустынной. Даже в предрассветный час на ней всегда увидишь запоздалых прохожих: кто-то возвращается из гостей, официанты спешат домой из ночных кафе, торговцы спиртным и булочники останавливаются, хотя бы ненадолго, со своими оцинкованными лотками на легких переносных козлах. Долго не оставлял усилий дон Серафин и, наконец, добился своего, не иначе как чудом. Зато теперь он, единственный из смертных, мог похвастаться тем, что пребывал в полном одиночестве на Пуэрта-дель-Соль!

Рикардо был своеобразным и интересным художником. Это он написал портреты всех писателей поколения 98-го. Излюбленным же его занятием было писать те же самые места — будь то в Мадриде или в Париже, — которые до него писал Рафаэлли. Предместья, дома простонародья, городские пустыри и деревенские поля… Карменсита занималась в часы досуга тиснением кож и чеканкой по серебру.

Не помню, когда и где я впервые встретился с Барохой. Да, забыл сказать, что в доме проживало еще одно лицо. Если даже в «Семи Частях» особо оговорены права животных, их «естественные права», то почему я стану отказывать собаке в праве быть личностью? Обитатель дома по кличке Йок был мохнатой черной собачонкой, низенькой и толстой, с живыми блестящими глазами. Иногда на этого умного и ласкового пса находили приступы безудержного веселья — и тогда он прерывал наши беседы курбетами и прочими отвлекающими выходками. Пес был с юмором, как и дон Серафин, и Пио — всяк, разумеется, на свой лад.