Асорин - Асорин. Избранные произведения

Кто? Где? Когда? Кого и о чем молит он, днем ли, ночью ли, в закатных или предрассветных сумерках? Где звучат его шаги, куда он стремится, кто и что его влечет? На полотнах Эль Греко бросаются в глаза размытые — голубоватые, грязно-зеленые, желтоватые — пятна, которые сами по себе, вне связи с сюжетом производят в нас неизъяснимое волнение духа. Поэт уводит нас за пределы временной и социальной связи событий. Того же достигает и художник — с помощью цвета. Мы уже не связаны тем, что произошло или должно произойти. Нами владеет чувство чистое, первозданное, неземное.

А за те двенадцать лет — что же нового появилось в нашем восприятии? Обогатилось ли оно новыми оттенками, пусть едва заметными, пусть недоступными словесному выражению? Да, за это время перед нами раскрылся Эль Греко. Начиная с 1894 года мы стали вглядываться в верхнюю часть картины «Погребение графа де Оргаса» — а ведь раньше ее упорно не замечали. Видели нижнюю — групповой портрет двадцати пяти дворян, тело покойного графа и держащих его епископов. Тогда, в 94-м, художник-пейзажист Мартин Рико дерзнул заявить на страницах «Эль Либераль», что верхняя и нижняя часть картины взаимосвязаны.

Откуда доносится собачий лай? Чей слух тревожит? И где сейчас тот, кто слышит его, — мечется ли в жару на постели темной ночью, или склонился над клочком бумаги, набрасывая строки стихов? За двенадцать лет образ наших чувств переменился. Что-то осталось позади и позабыто, а что-то забрезжило перед нами вдали, на горизонте… Но уловить и воплотить эти легкие дуновения чувств — трудная задача. Понятно одно: уже существует чувство ради чувства и цвет ради цвета. И это — несомненное завоевание. Вот что писал в 1907 году Антонио Мачадо:

Густая иссиня-черная тень, лежащая под козырьком крыши в ослепительный полуденный час, важна сама по себе, как и молочная белизна рассвета и радужное многоцветье утренней зари. Шагая по дальней улочке, затерянной в глубине старинного городка, мы вдруг останавливаемся, потрясенные красотой невысокой беленой стены, через которую льются неудержимым зеленым водопадом густые кроны акаций, а за ними, в глубине сада, угадывается старый дворец. Или мы сидим в уютной тишине дома, и хочется, чтобы в мире было только это — некрашеный сосновый стол да плетеный стул.

Здесь мы бесконечно далеки от людской сутолоки с ее вечной заботой о собственной выгоде. Мы ничем не хотим воспользоваться, не ставим себе никаких целей. С нас хватит и этого — незамутненно-чистого ощущения тишины, белизны стен, непритязательной наготы стола. В 1901 году некто, избранный действительным членом Академии изящных искусств, позволил себе во вступительной речи пренебрежительно отозваться об импрессионистах, и группа испанских художников выступила с протестом. В письме, опубликованном в журнале «Хувентуд» 30 ноября того же года, говорилось: «Зачарованные непрерывной сменой состояний природы, они (импрессионисты) умеют быстрым движением кисти удержать на полотне тончайшее движение воздуха; это — художники мгновенных озарений, впечатлений мимолетных, но тем-то и ценных, особенно для пейзажиста и мариниста, и при этом представляющих собой труднейшую задачу живописи».

Перечислим авторов письма в том порядке, в каком они его подписали: скульптор Франсиско Дуррио из Бильбао; художники — Игнасио Сулоага из Гипускоа; Дарио де Регойос, астуриец; Сантьяго Русиньоль из Барселоны; Пабло де Уранга из Гипускоа; Франсиско Бидаль из Бильбао; Ансельмо Гинеа из Сантандера; Адольфо Гиард и Мануэль Лосада из Бискайи; Лопес Альен и Висенте Берруэта из Гипускоа; Мигель Утрильо из Каталонии; Даниель Сулоага из Мадрида. (Как, вероятно, заметил читатель, в списке нет одного имени — того, которое должно было бы стоять первым. Это — имя Хоакина Сорольи. А нет его здесь по понятным причинам — он был земляком и другом художника, который своим выступлением дал повод для критики.)

Мгновение быстротечно. Мы пытаемся закрепить рожденное им ощущение на полотне или листе бумаги и не знаем, почувствуют ли другие, задержав взгляд на картине или печатной строке, то, что чувствуем мы. И будет ли это приобретением для искусства? И чему суждено остаться лишь нашим, глубоко личным и непередаваемым другому впечатлением, и чему — стать общим достоянием. Подражать Гонгоре? Подражать Эль Греко? Но подражать — не значит продолжить. Повторение пройденного — не движение вперед. Делая то же самое, не сделаешь того же. Главный — и единственно плодотворный путь в искусстве — чувствовать и, подобно им, давать своему чувству эстетически новое воплощение. И осмелюсь сказать, что за двенадцать лет, с 1898 по 1910 год, испанцы стали чувствовать по-новому — ощутили то, что раньше для них просто не существовало.

На гладком, ничем не покрытом столе орехового дерева — стакан отличного вина, орех — один-единственный и, может быть, пустой — и три корня пастернака. Свет льется потоками через боковое окно, и на столе играют шаловливые тени. На переднем плане — стакан, орех, корешки. За ними — затененное пространство. Прекрасный натюрморт. Лучшего не создал бы и Лукас Менендес. А зачем они — этот стакан вина, этот дырявый орех, конечно же, пустой, и эти три корешка, желтоватые, длинные, с тонкими отростками?

И это вино, и этот злосчастный орех, и рядок пастернака, откуда выдернули три корешка, — плоды изобильной земли Ла-Риохи. А человек, изобразивший для нас все это, — священник бенедиктинского монастыря святого Мильяна, и он же — поэт, заслуживший искреннюю симпатию писателей 98 года. Пио Бароха, не слишком щедрый на славословия классикам, с любовью отзывается о нем в книге «Лабрасский майорат» (1903 г.). Были среди нас и такие, что, прочитав толстую книгу Томаса Санчеса, дополнили ее каким-нибудь анекдотом собственного сочинения. Поколение 98 года не случайно обращается к этому великому поэту, равно как и к другим писателям средневековья. Это — характерная и естественная для нас реакция на велеречивое многословие современной литературы. Вымученной аффектации наших современников, таких, как Кастелар, Нуньес де Арсе, Эчегарай, всей нашей живописи на исторические темы и т. д., мы противопоставляем простоту и искренность зачинателей испанской литературы.