Асорин - Асорин. Избранные произведения

Путь в Галисию неблизкий, не то двадцать, не то тридцать часов поездом, который медленно идет по тряской колее. Тяготы пути не в счет в сравнении с той новизной ощущений, которую я там испытал. В тех уединенных долинах и тенистых горах жила столь милая моему сердцу народная музыка. И там обитал дух любимых мною поэтов — Росалии де Кастро, Ламаса Карвахаля. Из стихов Росалии, не понятой читающей публикой, мне больше нравились те, что написаны на ее родном наречии, и меньше — кастильские, собранные в книгу «На берегах Сара». Когда Росалия де Кастро пишет по-галисийски, кажется, вся ее душа изливается на бумагу легко, непринужденно, изысканно. А в ее испанских стихах чувствуется скованность — словно она берется за тяжелый инструмент, который ей не по руке. Галисия… разве найду я слова, чтобы рассказать о чудесных часах, проведенных там, в одиночестве, в отдалении от общества, в сельской гостинице, в самой дальней комнатке, затерянной в глубине коридора. Закрываю глаза и вижу поля, по которым я бродил, или морские дали, в которые вглядывался с высоты Геркулесовой башни в Ла-Корунье. И снова погружаюсь в умиротворение, подобное тому, какое доставляет уставшему человеку стакан парного молока — густого как сливки, изумительно вкусного, — мне довелось его отведать в маленькой харчевне, на тихой боковой улочке. С тех пор навек осталась у меня наивная мечта — добыть себе плащ, соломенный плащ, под которым укрываются от дождя галисийские крестьяне, надеть его и пойти куда глаза глядят, под мелкой изморосью на звук протяжной, бесконечно печальной песни, изредка прерываемой пронзительным и страстным криком — эхом иного мира.

Сидя на придорожном валуне, я смотрю на плывущие мимо облака. Вот так же проплывает и время. С рассвета я на ногах. Девять часов утра, а солнце уже слепит глаза. Безбрежное море света заливает окрестные поля, и странно видеть это жителю большого города, где редкий луч пробивается в этот час в глубины улиц. К ощущению изумительно яркого света примешивается особое ощущение времени. Девять часов утра, но мне, вставшему с первым проблеском зари, кажется, что уже полдень. Здесь, в поле, мир пробуждается и начинает жить полной жизнью гораздо раньше, чем в городе.

Время течет. Круглые тени придорожных олив, незаметно перемещаясь, меняют очертания. Великолепное утро постепенно движется к полудню, часы я оставил дома и скоро даже приблизительно не смогу сказать, который час. Может, спрошу у показавшегося вдали путника. Сорвав веточку тимьяна, я подношу ее к лицу. Какой сильный аромат. Появление человека в таком пустынном месте — всегда событие, прерывающее однообразный бег времени. Интересно, куда идет этот крестьянин? Откуда он? Как и чем живет? Нежась в волнах томительного, разлитого в окружающем воздухе блаженства, я вспоминаю строки одной из эклог Лопе де Веги и произношу вполголоса:

Хуан Редондо, а точнее — незнакомый мне путник проходит мимо и теряется вдали. Поет жаворонок. Издалека доносится скрип телеги по камням. Вот и она — то проваливается в глубокие рытвины, то вползает на пригорки. А я — я не исчезаю за поворотом, не ухожу в неведомые дали. Я возвращаюсь. Возвращаюсь отовсюду на склоне дней, прихожу из собственных воспоминаний. Часть моих воспоминаний вошла в эту книгу «Мадрид», другая — в книгу «Валенсия». Но верно ли, что это — возвращение? Или это — путь в прошлое, куда с душевным трепетом и пылом все мы устремляемся в старости?

Кажется, так звучит первая строка одного из сонетов Франсиско де ла Торре. Гипербола скрывает тонкую мысль. Судьба поэта — жить в одиночестве, ни с кем не деля печали. Но где-то высоко, в черном и прозрачном небе безлунных ночей, каждому из нас светит звезда, знающая и разделяющая наши горести.

Так есть ли хоть одна звезда, чтоб знала и о моей печали? Увидим — сегодня же ночью.

Мадрид, апрель — май 1940 г

За оконцем кельи открывается пейзаж — изысканного, тонкого письма. Стелется зеленый бархат лугов, река неспешно струится узкой светлой лентой, и ряд тополей отражается в ее кристальных водах. В маленькой белостенной келье монах трудится над стихами. В эту минуту он пишет о том, что видится ему из оконца кельи. О зелени, которая «весьма пышна»; о «зарослях цветов, весьма обильных»; о благоухании, которое они источают; о «светлоструйных источниках», исторгнутых из скал, — «зимою — теплых, летом же — прохладных». На фоне небесной лазури рассыпаны по полю округлые купы рощ; словно робкие беглецы, испуганные могучими очертаниями вековых деревьев, виднеются поодаль силуэты изящных, нежных смоковниц и гранатов: гранаты, с их узловатыми стволами, усыпанные ярко-красными огоньками цветов, и вечно зябкие смоковницы, так любящие влагу; гранаты, с зорким любопытством глядящие вдаль с вершины холма; смоковницы, что прячутся, съежившись, по влажным расселинам и словно кутаются в свою густую листву. И мало ли еще плодовых деревьев в здешних садах. От них — а особенно в час вечерних сумерек — доносятся в маленькую келью монаха нежнейшие, упоительнейшие ароматы. Господи, какая здесь благодать! И как славно, вдоволь потрудившись над стихами, вкушать, глядя на этот пейзаж, «от чаши доброго вина» — легкого, светлого, благоуханного вина этих полей!

Романсы, народные наши романсы, стародавние наши романсы — кто сочинил вас? В чьем уме вы родились, чьи сердца изливали в вас тоску напевными звуками? Романсы воскрешают в нас память о старых кастильских городах с узкими улочками, о больших ветхих домах с коврами в просторных залах, о кипарисах в садах. Эти народные романсы, такие простодушные, такие безыскусные, пели или попросту рассказывали в мастерской ювелира, на хуторе, у вечернего очага, на городской улочке, поутру, когда сильному, свежему звуку голоса вторит ясное эхо. Форма многих из этих романсов тщательно отделана, отшлифована. Мы легко узнаем их, и, скорее всего, их написал какой-нибудь поэт, которому захотелось блеснуть красноречием и изысканностью стиля. Другие — короткие, совсем не отделанные, несут на себе печать выношенной, выстраданной поэтической мысли и чувства. Эти, «народные», романсы — действительно ли слагал их народ? Мог ли сочинить их ткач, каменщик, плотник, кузнец, пахарь? Или они — плод труда истинного художника, иными словами, человека, который постиг, что высшее искусство — в сдержанной краткости, ясности и простоте?