Асорин - Асорин. Избранные произведения

В кеведовых преисподних пестро и шумно толпятся канцеляристы, портные, судейские, доносчики, трактирщики, колдуньи… Чем трогают нас сегодня его вновь прочитанные страницы? Что внушают поздравительные стихи, плутовские куплеты, зацитированное послание к графу-герцогу? И заденут ли сердце нашего современника сочинения Кеведо — аскета, политика, моралиста? Перечитываешь его, а в уме словно борются давний, еще в отрочестве, в юности сложившийся образ — и внезапное, только что возникшее ощущение. Вспоминается человек взрывчатый, брызжущий талантом, плодовитейший мастер на все руки, неистощимый изобретатель, сатирик острый, глубокий и самобытный. Кое-что из этого чувствуешь и сегодня; но есть в нынешнем ощущении и гораздо больше — и куда меньше. Взрывчатостью, разнообразием, неиссякающим пылом Кеведо не устаешь поражаться и по сей день; но в созданных его воображением преисподних нам — как в 1820 году Марчене — хотелось бы видеть и других действующих лиц, другие типы, других приговоренных, а не одних лишь портных, кабатчиков и канцеляристов. Сегодня мы понимаем социальную сатиру иначе, нежели в XVII веке. Отвращение у нас вызывают фигуры и поступки иного масштаба. Исток и основа этого чувства — коренящаяся в самой глубине нашего существа прямая, задушевная, неисчерпаемая любовь к каждому человеку и толпам людей, согнутых, удушаемых и губимых непосильным трудом и нищетой. Посмотрите на окруженного нынешней жизнью, брошенного в громадный, лопающийся от роскоши и великолепия город бедняка, на его скрюченное тело, запавшие глаза, восковую кожу, торчащую из ворота заношенной куртки шею, всклокоченную бороду, сунутые в карманы штанов руки, надвинутую до бровей засаленную шляпу. Куда он шагает? Какую трагическую судьбу несет? Эти загадочные и болезненные типы наших современников как будто сошли с гравюр Стейнлейна. Взгляните на женщину с детьми посреди улицы, рядом с грудой нищенского скарба: глаза ее опухли от слез, а дети — совсем маленькие, синие от стужи — испуганно провожают взглядом задержавшегося на миг прохожего. Взгляните на крестьян в хибарах, на этих сумрачных и свирепых зверей: до чего — и как жутко — непохожи они на изнеженного жителя больших городов. Бросьте взгляд в недра шахт и фабрик, посмотрите на легионы мужчин и женщин — мучеников с утра до ночи и без исхода. И вглядитесь потом в тысячи искусных, эфирных, почти не ощутимых форм беззакония и угнетенья, ставших самой почвой нашей общественной жизни.

Вряд ли можно ждать от Кеведо такого отвращения и такой ненависти. Это чувства нашего времени. Но и в его эпоху встречалось более глубокое понимание вещей. Представим себе Испанию 1595 года: всюду костры, на которых фанатики сжигают инакомыслящих. Усилием мысли перенесемся в мирный домик под Бордо, в зеленую французскую долину. Там, в полном уединении, живет молчаливый господин, влюбленный в порядок, чистоту и книги. Он привык записывать свои впечатления, и вот фраза, одна только фраза из его записей за тот же 1595 год: «Aprés tout, c’est mettre ses conjectures à bien haut prix que d’en faire cuire un homme vif» [97] В конце концов, не стоит ценить свои выдумки настолько высоко, чтобы сжигать за них человека живьем ( фр. ). . И всё, но сколько проницательности в одной этой фразе, в одном только слове «выдумки». Какая независимость суждений, какая современная манера мыслить, какая утонченность!

Читая Кеведо, невозможно расстаться с нашим нынешним пониманием социальной несправедливости. Мы не вправе ждать его от поэта XVII столетия. Но как не пожелать ему чуть больше сострадания, чуть больше глубины, чуть больше точности в диагностике зла!

И тем не менее наше сочувствие прямо и до конца отдано этому человеку. Вопреки чему бы то ни было, всем своим существом, чей сплав отчеканило время, Кеведо воплощает протест, бунт. Разве мало уже и этого? Но прибавьте гонения и муки, всегда сопровождавшие поэтов на их пути. Кроме того, есть в Кеведо черта, как-то особенно трогающая современного человека и мастерски запечатленная Роденом в «Бальзаке» и «Мыслителе». Это усилие ума, напряжение духа, всегдашняя и самозабвенная заряженность мыслью. Достаточно одного этого: Кеведо уже среди наших избранников. Он жил мыслью и ради мысли. Он мучительно страдал. С того 1621 года до поры, когда он вновь приезжает в Вильянуэву-де-лос-Инфантес, прошло двадцать четыре года. Ползет вдалеке по плоской рыжей равнине грузный дорожный экипаж. Он движется из Башни Хуана Аббата. Пробравшись по улочкам Вильянуэвы, карета стала у скромного дома. Не возле особняка с гербом на воротах и обнесенным колоннадой двориком, а возле совсем не приметного жилища. Из экипажа показался господин в черной накидке, с алым крестом на груди. Ни следа прежней изысканности, ни былой осанки: двухнедельная бородка не ухожена, лицо измученное, бледное. Сам он уже не в силах передвигаться: его спускают на землю, поддерживая под руки. Двумя днями позже — 8 сентября 1645 года — дон Франсиско де Кеведо скончался.

В феврале 1903 года, после шумного королевского двора в разгаре карнавала, я очутился в тихой Вильянуэве. Стены трескаются и выгорают; окна и двери старинных особняков круглые сутки заперты; шашель втихомолку буравит древесину. Душу поглощают покой и тишина. Я смотрел с окраины вдаль, провожая взглядом дорогу к Башне Хуана Аббата. В первый же вечер мне удалось побывать в доме, где умер Кеведо. Узкая дверь, обнесенный галереей дворик, простые деревянные перила. Слева, как войдешь, — комнатка с окном на улицу. Скромность и бедность, каких мало. Здесь, вдалеке от суеты больших городов, в затишье и нищете окончил свои дни тот, кто был среди современников самим неистовством, энергией, буйством, вулканом идей. А теперь вообразите себе на другом конце социальной лестницы, в противоположность Кеведо — прозаику, поэту, философу, дипломату, политику — деревенскую старуху, которая ни о чем не ведает и ни к чему не рвется. Вот одна из таких одетых в черное старух и провела меня спустя три столетия в комнату, где умер великий писатель.

— Здесь, в этой комнатушке, — пришепетывала она, — говорят, скончался Кеведо.

Кеведовская Испания — край жестокий и неистовый. Иное дело — Сервантес. В тех «Назидательных новеллах», которые я бы назвал экзотическими («Великодушный рогоносец», «Госпожа Корнелия», «Английская испанка» и другие), кастильская суровость и мрачность словно пронизаны веселым и ясным лучом, светом Средиземноморья, Италии, Англии. Когда в прозе Сервантеса — по контрасту с нашими высокогорьями, пустошами и сиротеющими в безлюдных полях постоялыми дворами — вдруг открывается спокойное латинское море, беспечные и приветливые итальянские кабачки, зеленые английские лужайки, на душе теплеет. У Кеведо таких лучей не встретишь; он — сплошная угрюмость, суровость, мрачность, сухой и резкий чекан. Чем бросается в глаза воссозданная им Испания? Возвращаясь сегодня к его книгам, вспоминаешь уличные объявления и деловые бумаги эпохи, труды экономистов. Отсюда и этот телеграфный стиль — он как нельзя лучше передает сжатую, рубленую речь Кеведо и наши чувства от его Испании.