Асорин - Асорин. Избранные произведения

И затем тише, спокойнее:

— Мы уже устали.

Устали крестьяне Лебрихи; устали крестьяне по всей Андалусии; устали крестьяне, рабочие, торговцы, промышленники по всей Испании. Устали и мы, те, кто берется за перо, чтобы добиться хоть немного искренности, доверия, любви, наконец, мысли от людей, которые правят нами. Чем сменится эта усталость?

Разве это не вопрос вопросов?

7 апреля 1905 г.

Сегодня в восемь утра дон Луис зашел за мной. Вы не знакомы с доном Луисом? Вы не знакомы с этим умным, деликатным, добрым, самоотверженным, милым человеком? Дон Луис высок, худощав, несколько бледен; чуть припадает на одну ногу; время от времени покашливает. Когда дон Луис, прервав свое стремительное движение по улицам селения, останавливается перед кучкой своих земляков, он откашливается, проводит рукой по лбу, слегка приглаживает челку и начинает говорить повелительно, мощно, живо, но голос его понемногу гаснет, и дон Луис внезапно умолкает, хватается за грудь, легонько вздыхает:

— Понятно, сеньор Асорин?

— Понятно, сеньор дон Луис.

И мы идем по широким улицам поселка; выступы фасадов, широкие зеленые ограды заходят на тротуар.

Затем мы оказываемся на улицах рабочих кварталов. И входим в беленький мощеный дворик, где раздается эхо наших шагов.

— Люди! — кричит дон Луис. — Доктор пришел!

Шесть или восемь дверей одна за другой открываются по всему внутреннему дворику. Мы приподнимаем занавеску, прикрывающую вход в одну из них. И в этот момент из всех остальных дверей выходят жильцы дома. Я вижу морщинистые, безжизненные, печальные лица крестьян. И истощенных девочек, которые робко прячутся в угол, иногда с поникшим цветком в кудрявых волосах. И старушек, высохших, сморщенных; андалусских старушек, которые никогда-никогда ничего не едят, старушек, которые складывают узловатые, как лоза, руки и вздыхают: «Пречистая Дева! Пречистая Дева!» Быстро, ласково дон Луис осматривает всех; он входит в одну каморку; выходит из другой; похлопывает по плечу молодого парня; треплет малыша за подбородок. А потом, когда мы выходим из этого дома и оказываемся на улице, добрый доктор снимает шляпу, проводит рукой по лбу, хватается за грудь и глубоко вздыхает.

— Сеньор доктор, — говорю я ему, — это действительно ужасно.

— Друг Асорин, — отвечает он, глядя на меня широко расставленными печальными глазами, — это невыносимо.

И мы направляемся в другой белый вымощенный дворик.

— Люди! — кричит дон Луис. — Доктор пришел!

И снова мы видим удрученные, трагические лица, чувствуем затрудненное дыхание и слышим глухие стоны, видим съежившихся в углу старушек, восклицающих: «Пречистая Дева! Пречистая Дева!» Заметно, какого труда стоят дону Луису его усилия, можно сказать, что он излучает свет; он разговаривает ласково, доброжелательно; он обходит всех; улыбается, обнадеживает. Но постепенно, опять уже по выходе, его энергия внезапно истощается, взгляд гаснет; речь замедляется, голос становится печальным. В этом прекрасном, деликатном человеке есть что-то, что заставляет думать о напрасных, не достигших цели усилиях, приводит на ум судьбы, не исполнившие высоких предначертаний, жизни, прожитые среди мелочных забот, вероятно, в чужом окружении.

— Дон Луис, — повторяю я, — это ужасно.

— Сеньор Асорин, — отвечает дон Луис, — я больше не могу. Я не в силах превозмогать себя каждый раз, когда надо войти в один из этих домов.

И продолжает, помолчав:

— Все эти люди, эти больные, которых вы видели, бедны: им необходимо мясо, бульон, молоко. Какая чудовищная ирония рекомендовать это тем, у кого не хватает на самый дешевый черный хлеб! И так каждый день, везде, неукоснительно, неизбежно… Нищета усиливается, распространяется вширь, захватывая все: города, деревни, селения. Почти у всех больных, которых мы только что видели, туберкулез; это бич Андалусии. Есть нечего. Недоедание ведет к малокровию, малокровие влечет за собой чахотку. В Мадриде из ста больных умирает тридцать четыре; в Севилье больше; в селении, где я практикую, в Лебрихе, смертность превышает сорок процентов.

Продолжая прогулку, мы выходим за пределы города; перед нами расстилается засеянное поле, тускло-зеленое, безжизненное, местами пожелтевшее; на горизонте к сияющему небу над Гвадалквивиром поднимается туман.

— Я не знаю, — продолжает добрый доктор, — как, в конце концов, может быть решена эта проблема; ясно только, что так жить невозможно. Мы не живем, мы умираем. Я назвал вам среднюю цифру смертности в этом селении, а теперь расскажу об этом подробнее.

В 1899 году здесь умер 461 человек. Знаете, сколько из них от туберкулеза? 46, а более 161 от болезней пищеварительных органов, то есть из-за недостаточного или неправильного питания. В 1900 году на 450 смертей приходилось 44 от туберкулеза и 164 от других названных болезней.

В 1901 году цифры были 355, 38 и 82. 1902-й был самый ужасный год, потому что из 341 смерти 60 было от чахотки и 219 от истощения. И в 1903 году умерло 384 человека, из них 55 от туберкулеза и 133 от других уже названных болезней.

— Сеньор доктор, — обращаюсь я к дону Луису, — это чудовищно.

— Сеньор Асорин, — отвечает мне доктор, — такова действительность, которую мне приходится наблюдать каждый день. И к этой боли, нищете и смертям добавьте антагонизм рабочего и хозяина, который день ото дня растет, становится все ужаснее. Глубокая пропасть разделяет их: хозяин скупится и сбавляет поденную плату, рабочий трудится с неохотой, затягивая, насколько возможно, перерывы в работе. Часть земель обработана. Но огромные пространства остаются невозделанными, в то время как множество рабочих рук свободно. Помещики безвылазно сидят дома; они и знать не желают о работниках, не имеют с ними никаких отношений, не поддерживают связей. Ненависть этих затравленных, доведенных до отчаяния крестьян все нарастает. В 1903 году во время знаменитой забастовки в Лебрихе вся прислуга городка встала на сторону забастовщиков. Горничные, подстрекаемые и запуганные своими женихами, покинули хозяев; ушли также старухи, прослужившие здесь пятнадцать — двадцать лет; ушли и мамки, выкармливавшие хозяйских детей…

— То, что вы рассказываете, сеньор доктор, невероятно.

— Тем не менее чистая правда, сеньор Асорин. В этой жесточайшей борьбе нет ни снисхождения, ни передышки. Андалусский рабочий кроток, простодушен, добр; но в его голове сейчас всего две мысли, они и определяют всю его психологию. Мысли эти таковы: первая — «хозяин — враг», вторая — «законы пишутся для богатых». Сколько ни ищите, других мыслей вы у него не найдете. И это не книжная, не заемная демагогия, подкрепленная доказательствами: это стихийный, природный, неосознанный нигилизм. Их нигилизм порожден неприязнью помещиков, беспомощностью правительства, истощением, медленной и мучительной смертью, которую несет чахотка этим обессиленным телам…