Асорин - Асорин. Избранные произведения

Калисто смотрит в сад — он знает наизусть каждое слово, что скажут они друг другу. Плывут и плывут куда-то, в небесную синеву, большие белые облака.

1820. Флейта звучит в ночи хрупко, тягуче и грустно. Если к этому древнему городку идти со стороны Старых Ворот, придется одолеть крутой склон, и тогда обязательно увидишь с обрыва, далеко внизу, реку, обсаженную раскидистыми вязами, а в их аллее, там и сям, широкие и длинные каменные скамьи. В ночном сумраке белые пятна плит едва различимы. И вот там, где кончается аллея, уже в предместье, увидишь полосу света на дороге. Свет льется из окна. Войдем в этот дом. Просторная комната почти пуста: у одной стены старинный ткацкий станок, у другой стол с пюпитром, за ним седой старик и рядом мальчик. Губами он касается флейты. Мелодия протяжно и печально вплетается в тихую ночь. Над ними нависает весь этот старинный город: готический собор, узкие улочки, где теснятся мелочные лавчонки, шорные мастерские, каморки чеканщиков по серебру, тесные дворики с прозрачными водоемами, ветхие большие дома с резными гербами на каменных стенах и даже сады — потаенные сады, обнесенные галереями. Приезжие (а здесь их немного) находят приют на постоялом дворе, именуемом «Звездой». Всякий день по вечерам, в девятом часу, по аллее, что тянется над рекою, в город въезжает дилижанс, и на какое-то мгновенье, когда дилижанс окунается в льющийся из окна свет, нежные звуки флейты тонут в железном лязге, а после флейта снова запевает в глухой непроглядной ночи. Днем же в доме мерно стучит старинный ткацкий станок.

1870. Пятьдесят лет минуло. Подойдем же снова к этому старинному городку со стороны Старых Ворот и увидим, как дилижанс въезжает на мост, перекинутый через реку. Всякий день вечером, в девятом часу дилижанс прибывает в город. Все тихо; там, наверху, в окошках горят огоньки. От старинной дубильни, точь-в-точь такой, как описана в «Селестине», поднимемся по крутому склону, войдем в аллею, обсаженную раскидистыми столетними вязами. Белые плиты каменных скамей едва различимы в ночном сумраке. И вот полоса света пересекает дорогу. Не из этого ли окна льется мелодия флейты — тягучая, печальная, хрупкая, как хрустальная ниточка, готовая оборваться? В большой полупустой комнате старик и двое детей. Один из мальчиков играет на флейте, другой завороженно смотрит на него большими синими глазами. Старик изредка что-то говорит мальчику с флейтой. Когда-то, давным-давно, был он таким же мальчиком и в этом же доме по вечерам играл на флейте ту же печальную песню. Мимо с оглушительным грохотом проносится дилижанс, и нежный звук флейты на какое-то мгновенье пропадает, но грохот стихает, и флейта снова поет в ночи. На горе спит старинный город, спят вязы в аллее, дремлют река и поле. Пройдет еще час, флейта смолкнет, и тот, другой мальчик, молчаливый и отрешенный, встанет и пойдет в город — там, на площади, в старинном доме с гербом, в своей комнате, уставленной томиками стихов, еще долго — пока не заснет — он будет сидеть над книгой. Нечасто забредают путники в этот городок, а если и забредают, то останавливаются на постоялом дворе, именуемом «Звездой». Больше и негде, а дорогу к «Звезде» укажет всякий: улица Нарваэса, не доходя до мучных складов, прямо напротив пекарни — как раз там, где у владений дона Анхеля дорога сворачивает в поля.

(Сколько лет минуло? Да не все ли равно? В Мадриде, почти что на чердаке одного из больших домов, в каморке ютится старик — у него седая борода, но все те же большие синие отрешенные глаза ребенка, когда-то смотревшего на флейтиста. На старике поношенная одежда, стоптанные башмаки. Посреди каморки стол, заваленный книгами, на стене полки, тоже с книгами. Правда, книги убывают — между томами там и сям чернеют пустоты. Рядом с полками две фотографии в рамках: на одной женщина — прекрасное, задумчивое лицо, шелковистые волосы в локонах, на другой — девочка, такая же задумчивая и милая, как и женщина. Но не слышно в каморке их голосов. Седой старик, бывает, по целым дням пишет что-то на листках, потом ходит с этими листками куда-то, с кем-то говорит, но обычно так и возвращается с непристроенными листками и сует их в ящик, к другим, уже запылившимся, забытым листкам.)

1900. Дилижанс, который ежевечерне подъезжал к старому городу, преодолевая крутой подъем за речной излучиной у дубильни, и тарахтел по аллее, обсаженной вязами, давно не ходит. Зато есть железнодорожная станция — поезд останавливается в предместье, и тоже вечером, но не здесь, не у моста, а на другом конце города. Мало кто сходит на этой станции, а сегодня и вообще приехал только один человек — седой старик с синими глазами. Вот он стоит на платформе в потертом пальто с фанерным чемоданом в руке. Когда поезд тронулся и скрылся в ночи, старик вышел на вокзальную площадь, откуда омнибусом можно добраться до гостиницы «Звезда». Это лучшая (порукой тому — ее древность) гостиница в городе. Она, правда, сильно переменилась к лучшему с тех пор, как переехала с улицы Нарваэса в старинный дом на площади. Седой старик сел в омнибус, идущий до гостиницы, не зная, где именно она теперь находится. И только когда омнибус остановился на площади, он понял, что стоит перед тем домом, где жил когда-то в незапамятные времена. Ему отвели комнату — ту самую, где подростком он перечитал столько стихов. И переступив порог этой комнаты, старик прижал руку к сердцу — у него перехватило дыхание. Он вернулся на площадь и пошел куда глаза глядят. И еще долго бродил по городу, пока не очутился в старинной вязовой аллее. Ночь была тиха и пустынна, и в глубокой тишине ее пела флейта. Тягучая и грустная мелодия казалась хрустальной ниточкой. Полоса света пересекала дорогу. Путник подошел к дому и увидел в окне старика и ребенка — мальчик играл на флейте. И седой старик опустился на белую каменную скамью у дороги и снова прижал к сердцу руку — стиснутую до боли.

Если соберетесь в Энарские горы, к тому самому дому, что одиноко стоит на крутизне, идите сначала по Скорняжной улице, а после, за городом, сверните к мельницам и, пройдя Мараньюэлу, подымайтесь на гребень Навалосы. Там-то, на плоскогорье, и стоит дом, обсаженный старыми вязами. Над их купой стрелами торчат темные верхушки двух кипарисов. В саду большой цветник, белые, желтые, алые розы пестрят зелень. Прекрасный вид открывается отсюда: справа, на пологом склоне стоит часовня Святой Девы у Колодца, вдалеке, у самого горизонта синеют горы; слева, спускаясь к реке, петляет пастушья тропа, на берегу, под вязами, краснеет черепица мельницы. Небо чистое, ослепительно синее, только два белых облачка тихо плывут вдаль. Но дом заперт, а окна давно разбиты — торчат лишь запыленные осколки. Рядом, на крюке, вбитом в стену, висит глиняный кувшин. Тропинки в саду уже заросли бурьяном, жасминовые кусты потеснили цветник, а страстоцвет дотянулся до нижних веток кипарисов и зацвел в темной их зелени.