Анджей Струг - Новеллы и повести

— Тогда говорите тихо!

— Я говорю так, как мне нравится.

Видя, что положение становится серьезным, я вмешался, чтобы не вспыхнула ссора.

— Люди, опомнитесь! Ведь вы друзья, товарищи! Ведь вы социалисты! Помиритесь… У каждого может быть свое мнение…

Тогда Грабаж опять набросился на меня:

— У каждого может быть свое мнение! Очень верно! А если некоторые публично говорят и пишут о нас, будто мы перешли на содержание к националистам, если обманывают наших рабочих, не брезгуют никакой клеветой…

Его прервал маленький лысый товарищ, возбужденно говоря по-прежнему в стену:

— А кто устраивает интриги за границей, кто присылает на родину подозрительных людей, кто сознательно губит дело Куницких и Варыньских, кто первый выпустил гнусное обращение?

— Я не откажусь ни от одного слова в нашем обращении!

Напрасно я призывал их объясниться спокойно; впервые в жизни довелось мне быть свидетелем такой яростной схватки. Еще две недели назад они были друг с другом на ты и многие годы считались друзьями. Сколько раз они вместе приходили ко мне на чай! Я знаю, что они любили друг друга. А теперь? Как может расценить это разумный человек?

Я ничего не мог сделать и только встал между ними, чтобы они не подрались, — могло дойти и до этого.

Лысый товарищ сел на постели и, свесив худые голые ноги, ораторствовал, грозя кулаками. Грабаж стоял в пальто и шляпе — так, как вошел. Они бросали друг другу в глаза страшные обвинения. Когда я пытался вмешаться в спор и приводил доказательства, что пролетариату нужны единство и согласие, они оба нападали на меня, не знаю даже, кто яростнее. Поскольку и во мне тоже течет кровь, а не вода, я начал злиться. Но до поры молчал, сохраняя нейтралитет.

— А дело с присвоенным, мягко говоря, шрифтом?

— Шрифт был наш.

— Неправда. Шрифт Вацлав оставил у Ростропного, А теперь, когда Вацлав сидит (а всему миру известно, каковы убеждения Вацлава), ваши выцыганили у несознательного труженика…

— Теперь он стал несознательным, потому что бросил вас.

— Не только несознательный, но и подлый.

— Подлый, потому что хочет стать социалистом.

— Это вы-то социалисты?!

— Не вам, шляхтичам, судить нас!

— Шайка демагогов!

— Через три месяца от вас и следа не останется. Рабочие прозреют, раскроются все ваши интриги!

А когда им не о чем уже было говорить, Грабаж, как последний дурак, снова прицепился к дивану. Разумный человек, а не какой-нибудь мальчишка, старый, опытный подпольщик, устроил из-за пустяка глупый скандал. Он приставал ко мне, требуя, чтобы я выпроводил лысого товарища из дома, потому что он не может находиться под одной крышей с ним, и так далее.

— Позвольте, разногласия разногласиями, но это мой дом, и я никому не разрешу так бесцеремонно распоряжаться у меня. Товарищ — мой гость.

— Вы не имеете права принимать врагов партии.

— Это мое дело. Товарищ — социалист и порядочный человек, и мне этого достаточно! А если вам не нравится, убирайтесь сами!

— Значит, вы присоединяетесь к этим склочникам?

— Я ничего не говорил! Не знаю, кто тут устраивает склоку.

— Хорошо, в таком случае мы прекращаем с вами всяческие отношения. Скажу вам только, что такому старому типу, как вы, следовало бы иметь больше ума!

Если бы не бестактность лысого товарища, то, может, на этом бы все и закончилось. Но черт его дернул самовольно представить меня в качестве члена их группы. Совершенно напрасно он это сделал. Конечно, я отказался довольно решительно и не совсем, вероятно, вежливо. Тогда он сразу стал одеваться, ругаясь:

— Еще только этого мне не хватало, чтобы я искал пристанища у националистов!

Грабаж торжествовал и уже снял было пальто и шляпу, готовясь остаться, когда я категорически и снова, должно быть довольно резко, заявил, что уж если я не вхожу в ту группу, то в их — тем более. Грабаж окончательно обиделся и даже обозвал меня буржуем.

Лишь в последнюю минуту, когда они оба уже направились к выходу, я опомнился и стал упрашивать их, чтобы этой ночью они как-нибудь разместились у меня. Я извинялся и делал все, что мог, но они были непреклонны. Ни один даже не попрощался со мною. Ушли, каждый в свою сторону, искать ночью приюта в городе — оба без паспортов и, вероятно, без денег. Ведь оба могли засыпаться. Я злился и не спал всю ночь, меня мучила совесть. Я был виноват, мне следовало иначе вести себя с раздраженными людьми, хотя трудно сохранить хладнокровие, попав в такой переплет.

Мое положение теперь просто ужасно. Каждый уже определился и знает, чью сторону ему принять. Другой вопрос, хорошо ли это продумано и взвешено, но все решили размежеваться. И теперь кидаются друг на друга.

А мне-то что делать? Откровенно говоря, новая программа мне нравится, и все было бы отлично, если бы не эти сплетни и ругань. Теперь я совсем ничего не знаю, верю тем и другим, всех уважаю, а точнее, ничего уже не понимаю и все мне одинаково опротивели.

Целую неделю никто ко мне не заглядывал. Значит, все кончено. Но я тоже заупрямился и не иду к ним. Хотя, впрочем, к кому идти? Каждый начнет уговаривать меня и для большей убедительности будет обманывать — случается и такое. Странное дело: в любых житейских ситуациях эти люди исключительно порядочные и честные, даже чрезмерно, а возникнет политический конфликт, прибегают к разным приемам, весьма рискованным с точки зрения этики, полагая, что бывают моменты, когда о ней можно забыть. Они когда-нибудь за это поплатятся. Я даже опасаюсь, как бы это не сказалось пагубно на всем нашем движении. Уж очень сильна ненависть и слишком долго продолжаются распри. Примирение уже невозможно. И если сейчас оно не состоится, то в партии навсегда сохранится раскол и наши силы будут тратиться впустую. Потом придут новые люди, которые в этих скандалах не участвовали, и их совершенно не будет интересовать, кто, когда и какое совершил «свинство» или же написал какую-то оскорбительную статью. Они будут стремиться к социализму, к работе в партии.

Больше всех пострадает от этого пролетариат. Нашим рабочим пока непонятна высшая политика. Но, кто знает, возможно, они и поняли бы ее, если бы не застилал им правды тот туман, что идет от интеллигентских споров и разногласий. Рабочие — простые и открытые люди, им нужна правда и вера. Я опасаюсь, как бы рабочие, которых каждая из сторон тянет сейчас к себе, послушав одних, послушав других, не послали бы всех к черту!

Быть бы мне лжепророком!

Положение у меня действительно ужасное и, что хуже, неясное и совершенно дурацкое. Мне в самом деле нравится новая программа. Почему мы не можем стремиться к такой независимости Польши, которая справедливо нам полагается? Это дело ясное и чистое. Но я столько об этой независимости слышу, столько времени продолжались у нас из-за нее ссоры и столько случилось бед, что и независимость мне опротивела. Мне казалось, что новая программа обогатит социализм; отечественные националисты лишатся повода облаивать нас, а мы наконец начнем увереннее действовать в своей собственной стране. Между тем случилось непредвиденное. Я за границей не бывал, в их сложных дискуссиях не разбираюсь. Грабаж говорил, к тому все и шло. И очень даже хорошо, что дело наконец прояснилось. Черт подери такую ясность! Люди грызутся, работа остановилась, рабочие потеряли интерес…