Анджей Струг - Новеллы и повести

Политика политикой, но ведь нашей пролетарской политике следует, вероятно, быть иной? В мое время было по-другому.

Я не знаю, что делать, и уже ничего не понимаю. Никто теперь не сможет меня убедить; приди ко мне даже сам Конрад, я все равно не уверен, что он сумел бы уговорить меня стать на его сторону. Он возмущается новой программой и руководит всей оппозицией, которая, однако, превратилась уже во враждебную партию. Вероятно, он своей логикой и убедил бы меня, но никто не даст мне ни сил, ни желания работать, никто не вернет веры в людей и спокойствия духа. Мне уже все равно. Кажется, что я никогда и не был социалистом и впустую потратил столько лет. Я глубоко несчастен и растерян.

Мне кажется, что я намного помолодел, избавившись от своей замкнутости и одиночества. Возобновил прежние знакомства и даже завел новые. С людьми всегда легче, чем одному.

Это другие люди, совершенно другие, но все-таки люди, хотя у нас их бойкотируют на каждом шагу. И очень несправедливо! Я теперь бываю в некоторых домах и совсем переменил мнение о пресловутой «загнивающей буржуазии». Главное, здесь можно распространять наши идеи или по крайней мере определенным образом влиять на их взгляды. Я стараюсь делать это осмотрительно и тактично. Познакомился с несколькими очень порядочными людьми, которые, правда, никогда не станут социалистами, но являются демократами и сторонниками прогресса. Они принимают меня очень любезно; огорчительно только одно — в этих домах полно дочерей на выданье. Меня считают неплохой партией (с нового года я буду получать сто двадцать пять рублей в месяц), и я опасаюсь оказаться замешанным в какую-нибудь интригу. Панны разные — красивые и некрасивые, но ни одна из них меня не привлекает. Есть на свете женщина, но она…

Я хожу в театр, на концерты, на лекции. Не менее двух раз в неделю делаю визиты и очень стараюсь не проводить ни одного вечера дома. Одним словом, развлекаюсь.

Иногда мне кажется, что я действительно развлекаюсь. Говорят, в обществе я очень мил. Кто знает, может, и правда?

Во всяком случае, я собираюсь сшить себе фрачную пару и появиться в свете во время карнавала. Ибо нужно на что-то решиться. Если уж мне суждено остаться обывателем, то надо привыкать ко всем последствиям своего нового положения. Я привыкну. Обо всем забуду. Женюсь, ко всем чертям!

Я буду флиртовать, заводить знакомства, делать карьеру. Нужно когда-то решиться: ведь жизнь проходит.

Нужно как-то жить. У меня были и есть принципы. Я не родился ни карьеристом, ни филистером. И ничуть не изменился. Пусть себе наши люди думают, что хотят. Пусть иронически улыбаются, встречая меня на улице. Меня не волнует ничье мнение. Что я знаю, то знаю, и этого мне достаточно.

Виноват не я. Решив раз и навсегда не думать о тех, прежних делах, я теперь не огорчаюсь столь сильно, как в первое время. Одно хочу сказать: со старым товарищем таким образом не поступают и не выбрасывают его, словно изношенную пару обуви. Недостойно, во всяком случае, смеяться надо мной при встрече на улице.

В конце концов разве кто-нибудь из них пришел ко мне и спросил серьезно, по-человечески, о моих убеждениях? Разве им известно, о чем я думаю? Нет, это их не касается. Лысый товарищ рассказал своим, будто я присоединился к «националистам», а Грабаж раззвонил по всему городу, будто я ночью выставил его за дверь, потому что примкнул к «склочникам», не признающим авторитета партии.

Так у нас создается общественное мнение.

Как же я мог после этого пойти и просить меня принять? Да и к кому идти? Два месяца я ничего не читал, не знаю, как обстоят дела. Лучше всего ни о чем не думать.

Меня предали. Особенно больно, что обо мне не подумала Хелена. Она всегда была так добра ко мне! Боже милостивый, уж она-то знает, что меня всегда можно убедить, если говорить искренне и разумно. Я же не интриган. Она была обязана поговорить со мною. Но что я для нее значу?

Я не имею понятия, где она. Разумеется, вместе с Конрадом в новой партии. Женщина, какой бы самостоятельной и выдающейся ни была, всегда согласится с тем, кого любит. А ведь Хелена убедительно и веско умела отстаивать свою самостоятельность! Однако любовь — главное.

Однажды я встретил на Мазовецкой Марту, и мне показалось, что она хотела остановиться. Мы никогда не здороваемся — из-за конспирации. Я замедлил шаг, но нет — она пошла дальше, и я долго оглядывался ей вслед. Если бы ей хотелось меня увидеть, то ведь она знает мой адрес.

Сегодня впервые за много дней я остался вечером дома. И больше никогда не стану этого делать — совершенно расклеился. Нет, так жить невозможно!

Испробовано уже все. Я брал работу домой и до одури сидел над счетами. Начал бывать у давних знакомых, беседовал с молодыми девушками, заботился о своей внешности, тщательно одевался. Ходил даже в оперетту, бывал в цирке! Иногда напивался так, что, вернувшись домой, не мог попасть ключом в замочную скважину. Я даже серьезно собирался делать карьеру!

Ничего не помогает. Так можно слишком далеко зайти. А они даже не подозревают, что гибнет порядочный человек. Ведь я еще пока порядочный человек!

Однако неизвестно, чем все кончится. Самое страшное, когда теряешь веру в людей…

Если такая простофиля, как Огорович, может состоять в партии, то воистину смешно (скорее плачевно), что я, один из самых первых социалистов в Польше, должен ходить, как дурак, без дела. Даже Огорович — в одной из двух новых партий. Он, не имеющий представления о социализме, является ярым врагом сторонников независимости и хвалится тем, что знает самого Конрада. Не имею понятия, что он там делает; вероятно, ничего. Однако он — в партии, прячет для них литературу на работе, вообще, делает многозначительный вид. Со мною он вежлив, но холоден, как и полагается партийному врагу. Ни о каких шахматах не может быть уже и речи. Я не разговаривал с ним почти месяц. Огорович — полное ничтожество, я же его вывел в люди, а теперь он изображает передо мною важную персону.

Но, кто знает, может, он прав? Ведь глуп как пробка, размазня, а решился же на что-то. Какие-то люди с ним считаются и кто-то принимает за своего.

Мне часто приходит в голову, что, может, я стал жертвой чьей-либо интриги, или же причиной всему явилось глупое недоразумение.

То, что у меня не бывает никто из главных, мне понятно, но почему ни разу не пришел хотя бы Леонек? Этот сопляк шлялся без надобности почти каждый день, чтобы похлебать у меня чаю и слопать сардельку, а теперь даже носа не кажет. Такой полный и двусторонний бойкот не может не иметь серьезной причины.

Как это узнать? В конце концов можно пойти к кому-нибудь. Просить я ни о чем не буду, но потребовать объяснений имею право. Может быть, пострадало мое доброе имя? Нет ли здесь каких-нибудь сплетен?