Анджей Струг - Новеллы и повести

Не знаю только, что мне ответить, если какая-либо из сторон спросит мое окончательное решение, — а это, конечно, неизбежно. Скажу откровенно, что новая программа мне нравится, но неприятны раздоры. Если же я и присоединюсь к какой-то одной из партий, то ничуть не буду считать себя обязанным относиться с ненавистью к другой. Я не умею ненавидеть порядочных людей, к тому же социалистов. Что они на это ответят?

Пожалуй, я еще подожду, подумаю.

Я стал другим человеком. Трудно представить себе, что за несколько дней все может перемениться. Еще десять дней назад все было по-старому. Одинокий, жалкий и несчастный, опротивевший самому себе, сидел я в своем обывательском болотце, завязнув в нем по уши.

А сейчас я снова ожил, полон энергии. Мне еще не приходилось испытывать подобных чувств. Кажется, будто я пробудился от сна, пробудился уже не таким, как прежде, — заурядным, обыкновенным человеком, а значительной личностью. Не знаю, чем это все кончится, но пока я ощущаю в себе большие силы и подъем. У меня много новых планов, я обрел веру в себя. Пожалуй, все идет к лучшему, ощущение это во мне очень прочно.

В прошлую субботу я получил письмо от Марты через посыльного. Она передавала сердечный привет и уведомляла меня, что на шесть часов вечера в понедельник ей необходима моя квартира, спрашивала, удобно ли мне это время. У меня навернулись на глаза слезы. Только за одно то, что выбор Марты пал на мою квартиру, я был готов любить ее до конца жизни. Но, может быть, это случайно? Просто потому, что у них нет явок? А может, она хотела оказать мне особое доверие?

Я очень надеялся, что партия Марты решила восстановить со мной отношения. Я был тронут и счастлив. Наконец-то!

С трудом дождался я понедельника.

Ровно в шесть вошел… Конрад. Я удивился, однако мы поздоровались, стали разговаривать. Он очень похудел, а глаза совсем ввалились. Все-таки для него не прошли даром эти бурные события, несмотря на то, что он такой сильный и твердый. Мне стоило большого труда сдержаться и не спросить о товарище Хелене. Мы говорили о каких-то пустяках, словно совершенно чужие люди.

Наконец Конрад с величайшими извинениями и излишними оговорками, как будто имел дело с посторонним, спрашивает меня, не могу ли я уйти на несколько часов из дома. Он объяснил, что вопрос исключительно важный и если бы не это обстоятельство, он никогда не посмел бы обойтись со мною столь невежливо и бесцеремонно. Вероятно, будет какая-нибудь межпартийная конференция. Не наступит ли теперь примирение? Я очень обрадовался и на прощание пожелал ему успеха. К моему удивлению, Конрад обнял меня и поцеловал, мне показалось, что в глазах у него слезы. Ошеломленный и растерянный, вышел я из дома, в полной уверенности, что наконец произойдет примирение. А может быть, предстоят какие-то важные перемены? Революция? Что я мог знать, будучи изолированным столько месяцев!

Долго бродил я по городу, потом зашел поужинать. В «Воробье» встретил одного знакомого буржуя, с которым подружился в последнее время. Мы посидели с ним за пивом часа два. Только теперь я убедился, какой это глупый человек, вернее, не глупый, а какой-то совершенно пустой. Среди наших встречаются всякие люди, даже неинтеллигентные, ограниченные и почти глупые, но пустых нет. У каждого есть что-то за душой, есть какое-то любимое дело. Каждый твердо знает, ради чего живет. Иначе — в буржуазной среде. И я намеревался среди них жить? Среди бездушных людей, у которых нет ни высоких целей, ни увлеченности, ни стремления к самопожертвованию? Они не живут, а гниют. Нет, уж я-то не стану гнить вместе с ними.

Около одиннадцати я пошел домой: любые собрания заканчиваются у нас до того, как закроют ворота. Горя желанием все наконец узнать и установить постоянный контакт, я надеялся еще кого-нибудь застать. С волнением поднялся я по лестнице. Ключа под ковриком не было, значит, кто-то остался и, может, даже заночует.

Вхожу — пусто. Лампа привернута. В комнате нет дыма, вещи в порядке, словно никого и не было. Что это? Я поднял лампу и окаменел от ужаса.

На полу, возле умывальника, лежала в темноте женщина. Я бросился к ней, опустился на колени: Хелена…

— Товарищ! Хелена! Что с вами? Не молчите, скажите что-нибудь!

Я был в отчаянии, совершенно не представляя, что же делать. К счастью, мне вдруг вспомнилась сцена из какой-то пьесы. Я осторожно поднял ее с пола, крепко обнял — близко, страшно близко, ощутил возле сердца — и положил на диван. Потом поправил на ней платье и принялся смачивать водою лоб. Но это не помогало. Я хотел было бежать за доктором (он жил в нашем доме), решив не обращать внимания на возможные осложнения и сплетни, но тут у нее дрогнули веки и слабо зашевелились губы.

Я склонился над нею, вытер лицо. Какая же она бледная!

Вдруг она широко открыла глаза и посмотрела на меня. Никогда не видал я такого взгляда — безысходное отчаяние… Что с тобою, любовь моя? Кто тебя обидел?, Я защищу тебя, я не позволю…

— Что с вами? Скажите хоть слово!

Она шевелила губами, но не могла ничего произнести. И не сводила с меня глаз.

Это была страшная минута. Мне казалось, что я очутился вдруг где-то в потустороннем мире. Прекрасные, полные горя глаза открыли мне тайну, о существовании которой я никогда и не догадывался. Будто она позволила мне заглянуть в самую глубину ее души, и произошло чудо: передо мною ясно раскрылась сокровенная жизнь другого человека. Я преклонялся перед нею, я стал другим с этой минуты. Каждый на моем месте преобразился бы, стал бы чище и лучше. Да, это было чудо либо ясновидение. Она ничего еще не сказала мне, а я уже все понял. И не ошибся. Молча стоял я возле нее и смотрел, как на святыню. Молчание нас не тяготило: я уже знал, что произошло, а она понимала, что мне все известно и что я готов отдать за нее жизнь.

Вдруг она вскочила, словно хотела бежать, но зашаталась и была вынуждена сесть. Я испугался. Может, сейчас она снова упадет без чувств? Что же делать? Позвать доктора-буржуя? А потом этот мерзавец проболтается и по всему дому начнутся пересуды? Конечно, не о своей репутации я заботился…

К счастью, она овладела собою. Но, очевидно, не отдавала себе отчета в том, где находится в такое позднее время. Просто забыла. А я стоял глупец глупцом, хотя следовало что-то делать, что-то говорить. Но у меня сжало горло, и к глазам подступали слезы.

Долго смотрела она на меня пристальным, странным взглядом, словно бы не узнавала. А может, она тяжело больна? Как же быть?

Наконец Хелена заговорила:

— Вы всегда были добры ко мне. Спасибо.

Я едва не упал перед ней на колени. Но молчал, да и что можно сказать в таком случае?

— Посоветуйте, что мне теперь делать?