Анджей Струг - Новеллы и повести

Как сложится теперь жизнь Тадека? Меня терзает эгоистическое беспокойство, приличествующее более какому-нибудь отцу буржуазного семейства. Бог с ним, с аттестатом зрелости, бог с ней, с карьерой — это все мелочи. Его могли уже сто раз выставить из школы за кружок политического самообразования, за чтение запрещенной литературы и за другие вольности.

К этому я был готов.

Но что будет дальше? Как неокрепшие его крылья выдержат надвигающуюся на нас бурю?

Раньше я над этим не задумывался. Мне как-то не приходило в голову, что и мой мальчик может очутиться лицом к лицу с опасностями. Я забыл, что Тадек растет, взрослеет, что он размышляет и чувствует и что будущая революция уже внесла его в свой кровавый реестр.

Я опомнился только сейчас, когда Тадек совершил первый сознательный политический шаг. Значит, началось. А чем кончится?

Ох, как хотелось бы мне взять и увезти его куда-нибудь подальше на все время приближающейся бури. Я умолял бы его на коленях, чтобы он сжалился надо мной и уехал. Я упросил бы позволить мне заменить его и все вместо него сделать. Обещал бы, что пойду в самое пекло и совершу подвиг. И сдержал бы слово!

Если бы, если бы это было возможно! Жизнь сурова. Страшат меня не ее загадки, а именно очевидные реальности.

Разве же не ясно, что мой мальчик встанет в ряды борцов и пойдет именно туда, где опасней? Разве не ясно, что он пойдет одним из первых, не оглядываясь назад, и не станет прятаться, даже если вокруг него попрячутся все?

Открытие это я сделал совершенно неожиданно для себя — словно бы кто-то внезапно разбудил меня и бросил мне в лицо горькую правду. А ведь я должен был помнить об этом всегда, с самого начала, с той самой минуты, когда привел к себе в дом бедного, осиротевшего мальчугана. А к чему я его сам готовил? Зачем внушал с малых лет стремление к высоким идеалам? С какой целью учил любить бедных, замечать несправедливость? Разве только ради красных слов убеждал я его, что главное призвание человека — бороться и, если надо, уметь погибнуть ради свободы?

Разве же не радовало меня, что мои старания не проходят даром? С гордостью наблюдал я, как развивается чистая, впечатлительная душа. Мне уже виделся в будущем прекрасный человек, деятельный гражданин страны — борец, — и я желал ему только дождаться лучших времен, когда он сможет широко расправить крылья и много сделать.

И дождался. Вот-вот нагрянут эти лучшие времена, начнут вставать из сегодняшних будней. Мы оба дождались — я, который слишком стар, и он, еще чересчур молодой. Он, как мотылек, полетит на огонь и сгорит в нем, а у меня на душе одна лишь горечь, когда я об этом думаю. Мой разум не хочет смириться с этим. Инстинкт самосохранения и все взбудораженные чувства кричат: сохрани, убереги свое сокровище. И если бы я был обыкновенным отцом, я нашел бы тысячу способов перехитрить жизнь; я бы спрятал его и никуда не выпускал, пока не минет лихая година. Придумал бы для него какую-нибудь новую, высокую и неопасную идею. Пусть бы он увлекался литературой, искусством, занялся бы наукой, пусть уехал бы на другой конец света. Ах, как легко защищаться от разных напастей, когда не связаны руки!

Но я предан Делу, Идее. Я жду приближающегося чуда, невиданную, странную, еще непонятную Революцию. Я содрогаюсь, теряю присутствие духа и все-таки жажду ее, готов отдать для нее все, что у меня осталось. Разве же я смогу уберечь Тадека? Разве смогу встать перед ним и произнести: «Ты спрячься пока, укройся, пусть гибнут другие»?

Нет, никогда я не скажу ему таких слов — это значило бы обмануть моего мальчика и предать все, во что я верю. А решись я все же повлиять на него в этом направлении, он перестанет верить мне и покинет меня навсегда.

Нет, здесь нет иного выхода. Не видать мне уже покоя — кончилась прежняя, привычная жизнь, для меня уже наступила моя революция. Уже повисла над моей головой зловещая тревога; уже со страхом и болезненным любопытством заглядываю я в неизвестное завтра. Уже предчувствую великие дела и великие страдания, и встает перед моим мысленным взором множество неизбежных утрат.

Не для меня величавая мелодия грядущих событий, пыл сражений и радость побед. Я старый, чудаковатый человек и боюсь горчайших страданий, которые суждены нам. Все может случиться и все может сойти на нет. Все может выйти удачно и все может провалиться. Одни лишь страдания постоянно с нами. Они сгущаются, собираются на горизонте, как черные тучи. Счастлив тот, кто их не замечает. Молодцы те из наших, кто с легким сердцем идет навстречу новым временам. Когда-то меня это сердило, теперь я их понимаю.

Я не в силах ничего возразить, когда Тадек с сияющими глазами говорит о грядущих боях, о баррикадах, о красных знаменах, развевающихся над варшавской цитаделью. А что я могу ему сказать? Чему научить?

Я учил его несколько лет. Он усвоил уже всю мою науку. Теперь ему учитель — сама жизнь. Волна подхватит его и понесет. Он станет в строй, и будет подчиняться людям с твердой волей, и пойдет за ними, не колеблясь, не сомневаясь, — так, как и обязан поступить борец.

Тадеку сейчас всего восемнадцать лет. Он еще совсем дитя. Мальчик он на редкость способный, умеющий чувствовать глубоко. Он мог бы сделать в будущем что-нибудь очень значительное, если бы дано ему было дозреть, дожить…

Сегодня он спросил:

— Почему ты на меня так странно смотришь?

Я смутился до слез. Он, верно, думает, что я огорчен из-за этого волчьего билета. Ах, Тадек, Тадек…

Вот уже несколько дней ночует у нас товарищ Стефан. На мой взгляд, с ним что-то не в порядке. Он почти совсем не спит по ночам, разговаривает сам с собой, рассказывает какие-то ужасные, неправдоподобные истории. Мне трудно выдержать его пронзительный взгляд, я его боюсь. Боюсь еще больше за Тадека, на которого этот человек имеет непостижимое влияние. Тадек верит его россказням, беседует с ним целыми часами, их разговоры напоминают диалог двух сумасшедших. Напрасно я умолял наших, чтобы они взяли его от меня и поместили куда-нибудь в санаторий или в больницу.

Стефан приехал из Заглембя [37] Имеется в виду Домбровский угольный бассейн. . Там сейчас проходит мобилизация. Местные товарищи делали все возможное, раздавали прокламации. Их брали охотно, говорили: правильно, не надо идти на войну! Не дадим забрить себя в солдаты! Властям пришлось попотеть, ввели большую войсковую часть. Толпа бушевала. Убили двоих полицейских и двоих офицеров, разнесли монопольки, подожгли канцелярию командира части, уничтожили списки и документы мобилизованных. Два железнодорожных моста взлетели на воздух, в нескольких местах испорчены рельсы.

Что можно еще сделать?