Анджей Струг - Новеллы и повести

Новые и молодые должны прийти нам на смену. Они подрастут и отодвинут нас в сторону, те самые, что еще слушают нас. Наша роль — ввести их в жизнь, указать им цель, проторить дорогу для начала. Потом, когда разгорятся события, покинут нас наши ученики, а если мы не захотим идти за ними, отвернутся с презрением. Сметут с пути, если будем мешать.

Моему Тадеку и его поколению принадлежит будущее. Пройдут года. Может, они будут трудными, кровавыми; может, принесут только разочарование; может, лучшие люди, самые лучшие, погибнут. А молодые, вероятно, обвинят нас за многие наши ошибки. Так всегда водится на белом свете.

Когда я гляжу на моего мальчика, вижу, как мужает он день ото дня, как бродят в нем где-то еще полудетские, а где-то уже вполне созревшие силы, как рвется он к действию, к открытой, непримиримой борьбе, — меня охватывает радость, спокойная и прочная, та, что останется во мне, какие бы муки еще ни пришлось пережить.

Все мои надежды воскресают, когда я вижу, как верят, как надеются молодые.

А если бы было кому возносить молитвы, то молился бы я только об одном. Чтобы как можно больше их уцелело, осталось в живых. Чтобы в годы первых штурмов, первых поражений и первых, еще не прочных побед, не погибли бы все те, которым когда-нибудь доведется утвердить окончательное торжество нашего Дела.

Когда я мучаюсь по ночам и не могу заснуть, то единственно от страха, что вот такой Тадек и другие, подобные ему, полягут преждевременно, что их перевешают или закуют в кандалы прежде, чем они смогут проявить свою молодую, творческую энергию. Меня терзает мысль об этой возможной несправедливости, я не могу смириться со слепой жестокостью жизни, которая не считается ни с чем и никому не служит, а только молча пожирает человеческие жизни и не отвечает на извечный вопрос человека: почему так? Почему не иначе? Почему не более разумно?

Я не ханжа. Во мне сильна обыкновенная, так сказать, отцовская тревога, она не утихает ни на минуту, от нее просто физически болит сердце! Но кому это важно? Это мое личное дело, это моя, и только моя, боль. Я никогда не позволю себе поступить эгоистично, никогда не буду увертываться ни от чего, что потребуется. Сделаю все, что нужно, поступлюсь всем личным и никто не заметит, чего мне это стоит.

Может быть, в этом мое мужество?

Иногда я переживаю состояние страшной раздвоенности. В один и тот же миг с одинаковой силой вспыхивают в душе радость и боль, боль и радость.

Однажды долгой бессонной ночью, устав от бесконечных размышлений, я ощутил неодолимую потребность взглянуть на Тадека. Мне померещилось, что его уже нет, что он уже погиб, что он за решеткой, в последние минуты перед казнью. Увидел, как бредет он в кандалах, с обритой головой… Все спуталось, свилось в клубок болезненных предчувствий.

Я встал и пошел взглянуть на моего мальчика, словно хотел убедиться, что он еще жив. Чтобы не разбудить его, я тихо, осторожно приоткрыл двери.

В изумлении я так и застыл на пороге.

Тадек на полу, со свечой. Посреди комнаты пустой чемодан, а вокруг разложены револьверы и пачки патронов.

С пылающими щеками, с лихорадочным блеском в глазах думал или мечтал он о чем-то, забравшись в этот арсенал? Вдруг он вскочил, вскрикнул, держа в руке револьвер.

Я испугал его, но и сам испугался.

Долго и так строго, как мог, читал я ему нотацию. Кто разрешил ему открывать чемодан? Кто научил лазить сюда ночью, тайком? Как смел он обманывать меня? Кто дал право подвергать опасности важное дело, нашу организацию?

Надо сказать, все делалось втайне от Тадека. Я выпроваживал его из дома куда-нибудь перед тем, как прийти Михалинке, а в чемодане якобы хранился шрифт. Секрет открылся.

— Ты уже говорил кому-нибудь, что у нас в доме оружие?

Спросил я — и сразу пожалел об этих словах. Мальчик побледнел, посмотрел на меня с укором и, запинаясь, ответил:

— Я понимаю, я поступил скверно, но… но ты мне не веришь. Как ты мог подумать? Да разве я скажу хоть кому? Как можешь ты меня подозревать?

Я взял у него револьвер, мы помирились. У мальчишки стояли в глазах слезы, он сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать.

Мы проговорили с ним долго, почти до самого утра, Тадек признался: он давно понял, что Михалинка носит не шрифт. А если чемодан такой тяжелый, то, наверно, там оружие. Он не выдержал, захотел посмотреть. И до каких пор его будут считать ребенком? Неужели ему нельзя доверить тайну? Нет, он открыл чемодан не из простого любопытства. Он хотел взглянуть на наше оружие, которое мы возьмем в руки, чтобы защищать наше Дело.

Ему уже виделись битвы, победы армии пролетариата, гениальный вождь, которого выдвинет народ.

— Великое счастье — бороться за свободу! И даже погибнуть — нет на свете большего счастья!

Это не было фразой, пустым звуком. Это был искренний порыв, в котором раскрылась молодая, чистая душа. Я почувствовал прилив гордости, сердце забилось сильно, радостно, словно я уже был свидетелем победы.

А потом сердце пронзила боль, слезы подступили к глазам, ибо только сейчас я понял по-настоящему: должно случиться чудо, чтобы этот мальчик пережил революцию. И в ту минуту я примирился с жизнью. Стали рядом, согласно две правды — личная и общая. Мне кажется, что только сейчас я воссоединился полностью с тем, чем как будто была наполнена моя жизнь в течение стольких лет. Словно бы только теперь ощутил я себя частицей общего, и все окончательно для меня прояснилось.

Но ни себе, никому другому не желаю пережить своего сына.

Завтра!

Наконец произойдет то, что навсегда останется вехой в нашей жизни. Всем станет ясно, что прошлое кончилось и будет теперь все отдаляться, что начинается новая эпоха и вступить в нее надо с обновленной, возрожденной душой.

Завтра прозвучит первый залп Революции!

Не стихийно, не таясь, а согласно плану и по цели будет выпущен этот первый залп — в открытом бою!

Сыграет ли он свою историческую роль? Будет ли услышан и понят всюду и всеми? Пробудится ли страна от спячки? Будет ли память народных масс хранить его как вечную славу, не отпугнет ли он, не устрашит ли?

День испытаний, день перемен — наш первый, действительно великий день.

Я счастлив, что дождался его, и горько мне, что не готов мой свадебный наряд, дабы достойно встретить Ее. Пойду в чем есть.

Пойдут ли вместе со мной сотни и тысячи таких, как я? Разбуженных, но еще не подготовленных, жаждущих, но еще не до конца уверовавших? Мы идем туда, в бой, чтобы побеждать. И также утвердить победу над собой.

Были и раньше великие события, которые потрясли мир, было смятение одиночек, были маяки в разливе газетных статей и были пламенные воззвания.