Анджей Струг - Новеллы и повести

— Не мели вздор. Не так уж они сильны.

— Не такие сильные, как мы, ваше сиятельство, да разные штучки злодейские у них есть.

Вот это-то больше всего и пугало генерала, эти «злодейские штучки». Чувствовал он себя перед ними совершенно беспомощным: отовсюду в любую минуту можно ожидать нападения. Достанут они его и здесь, в этой крепости, не поможет ни охрана, ни суровые инструкции.

Внезапно среди бела дня или поздно вечером приказывал генерал оцепить Замковую площадь, обыскивать всех без разбору, хватать всех подозрительных. А солдатам только подавай такое развлечение: с развязностью и нахальством ощупывают они женщин, без лишних объяснений забирают у прохожих часы и кошельки. Однако подобные облавы оказывались безрезультатными. Генерал по-прежнему сидел в своем укрытии.

Наступили тяжелые времена. В рапортах стали появляться сообщения о раскрытии заговоров в армии, о бунтах в казармах, в военных лагерях. Обнаружилось существование тесной связи между солдатским движением и польскими революционными организациями. Земля уходила из-под ног. Ведь эти же самые солдаты охраняли его особу, в их руках была его жизнь! Мучительные сомнения закрадывались в душу. Поколебалась некогда непоколебимая убежденность в прочности и незыблемости самодержавия. Неужели это конец? Неужели правы бунтарские газеты? Нет, не могут ошибаться те, что правят Россией, не мог он сам всю жизнь ошибаться. Слишком хорошо знал он солдата, уверен был, что пойдет солдат по команде в огонь и в воду, против отца и матери, как слепая машина. До отказа закрутил генерал гайки армейской дисциплины, не слышно было до сих пор ни о бунтах, ни о солдатских волнениях. Рассчитывали власти на то, что окружает здесь солдата чужой, враждебный народ, и недаром же настраивала солдата против поляков православная церковь, учили жестокому обращению в казармах, в школах унтер-офицерских. Рассчитывали, да просчитались — русский солдат братался с польскими бунтовщиками и заговорщиками.

Чему же еще оставалось верить?

Генерал запил. Пил в одиночку, по вечерам. Иначе не мог уже заснуть: мысль, что Россия на краю гибели, не давала ему покоя, сводила с ума.

Со страхом глядел он теперь в глаза солдат, стоящих на карауле. Не успокаивало его ни солдатское повиновение, ни бессмысленный, верноподданный взгляд. «А вот возьмет и насадит он меня на свой казенный штык».

Генерал перестал выходить из своего кабинета и двух прилегающих комнат. Усилил деловую переписку, слал рапорт за рапортом, так что петербургские власти имели полную возможность убедиться в его служебном рвении. Однажды, получив из Петербурга официальную депешу, что какой-то великий князь и великая княгиня собираются за границу и будут проезжать через Варшаву, генерал перепугался не на шутку. Придется покинуть крепость! Но поистине гениальный начальник канцелярии тотчас сочинил текст ответной телеграммы, в которой извещалось о том, что на генерал-губернатора готовится покушение, и присутствие его особы на церемонии встречи может угрожать безопасности «их высочеств», что польские анархические элементы не остановятся ни перед чем. И что посему считает он своим святым долгом…

Великий князь после такой телеграммы ехал на Вежбалов или не ехал вовсе, а генерал оставался в замке.

Случалось, после приступа смертельной тоски и стыда вдруг взбунтуется варшавский правитель. Генерал выезжает! Генерал едет в город! Уже готова бронированная карета, кавалерийский конвой приготовился в любую минуту собственной грудью и телами казенных коней защитить генерала от пуль, уже облачился генерал в парадный мундир, поставляемый для русского, высшего военного начальства французскими ловкачами-модельерами. Генерал выезжает! И вот уже полгода, как не отваживался он выехать даже за ворота. В последнюю минуту какая-то непонятная судорога сводила его члены, парализовала волю. Это был страх.

А время шло. Надежда не оставляла восставших. Вместо одного повешенного вставало на борьбу десять. Народные массы волновались; все сильнее расшатывался фундамент империи. В тайном альбоме генерала накопилось уже несколько десятков фотографий осужденных, тех, кому он подписывал смертные приговоры и которые уже отправились на тот свет. В минуты тоски и одиночества открывал он альбом и рассматривал лица казненных бунтовщиков. С этих фотографий смотрели на него молодые глаза, то вызывающие, то равнодушные и пустые, то испуганные или невидящие, устремленные в вечность. Генерал не испытывал ни чувства жалости, ни иных чувств, свойственных человеческой натуре, подписывая приговоры. Он исполнял только свой долг, а революционеры были для него такими же врагами, как и он для них.

Но среди этой коллекции фотографий была одна, на которую он старался не смотреть. Слишком прямым и смелым был взгляд юноши, Слишком долго потом преследовали генерала его глаза. Не мог он привыкнуть к этому взгляду. Поначалу это лицо ему поправилось, он даже готов был помиловать молодого человека. Но генерал любил справедливость, а преступление было тяжелое, и он подписал приговор.

Когда спустя некоторое время генерал снова достал альбом и взглянул на фотографию, юноша, как живой, смотрел на него своим неумолимым, чистым, пронизывающим взглядом. В глазах повешенного светилась истина, та вечная истина, которая царит только там, куда ушел этот мальчик. И в первый раз в жизни вспыхнуло в душе страшное подозрение: не злое ли дело творит он? С трудом обрел генерал душевное равновесие. Только твердая воля, непререкаемая логика и постоянное подтрунивание над своим страхом помогли генералу справиться с собой. И когда все пришло в должный порядок, достал генерал альбом и насмешливо спросил:

— Ну что?

«Погибнешь!» — тотчас ответили глаза.

В глазах, как и прежде, горел живой огонь. И замерла язвительная усмешка на побледневшем лице генерала, представил вдруг явственно он свою собственную смерть, увидел собственную могилу. Вот движется похоронная процессия по улицам Варшавы. Толпа зевак, шеренги солдат… Больше генерал не доставал альбом и перестал с тех пор собирать фотографии приговоренных к смерти.

Нынче вечером должно было произойти эпохальное событие: генерал-губернатор выезжал из дворца. В глубочайшем секрете шли приготовления. Все агенты были стянуты в город, прочесывались все улицы. Целый эскадрон гусар приказано было вызвать в последнюю минуту. Генерал мужественно готовился к выступлению. Он должен был присутствовать на благотворительном базаре, устраиваемом польской аристократией. Он должен был появиться. Он сам так пожелал, ему захотелось увидеть улицу, толпу, жизнь, людей. Это было непреодолимое желание узника, который полжизни отдал бы за минуту, проведенную на свободе, среди людей. Все уже было готово, обер-полицмейстер и начальник охранки поклялись, что никто, кроме них, не посвящен в истинные цели всех приготовлений.