Анджей Струг - Новеллы и повести

Около девяти прискакал поднятый по тревоге эскадрон гусар. Карета ждала, лица адъютантов светились готовностью к подвигу. Генерал уже спускался по лестнице, незаметно осеняя себя крестом. Вдруг он почувствовал острую боль в груди, она становилась сильнее, не давала вздохнуть. Генерал покачнулся и упал.

Вызванный врач определил невроз сердца. Состоявшийся консилиум предписал полный покой, и генерал составлял уже мысленно прошение о предоставлении ему двухмесячного отпуска.

Перевод Г. Волошиной.

У одного из бесчисленных темных окон рабочей казармы на Видзове сидела старая Цивикова и бездумно смотрела на улицу. От четырехэтажного фасада прядильной фабрики, стоявшей прямо напротив казармы, лилось море света, доносился глухой шум машин. Ночная смена. Скоро полночь. Старуха уже часов пять сидела вот так, не двигаясь. В комнате было почти светло. Белый пронзительный электрический свет падал на сгорбленную фигуру в окне, резкими тенями подчеркивал все складки и морщины старческого лица. Взгляд ее был прикован к фабрике: казалось, будто она сосредоточенно всматривается в одно из окон и пытается кого-то разыскать среди множества черных силуэтов, снующих по этажу.

Но Цивикова ни на что не смотрела и ничего не видела — ни людей, ни фабрики, заслонившей от нее весь мир, ни яркого сияния электрических ламп. Уже давно угасли в ней и слух, и зрение, и все человеческие чувства.

Усталый мозг словно бы придавило тяжелым сном. Грузно, неловко скрежетали, ворочались в голове обрывки странных видений, невероятных даже во сне. Кто-то словно бы пропустил сквозь мозг жесткие веревки и теперь вытягивал их, кто-то тяжелыми ударами молота вбивал клип в твердую глыбу, спрятанную у нее в голове. Правда, это было совсем не больно, только мучали несвязные, оборванные мысли. Что-то случилось… но что? Ей даже не хотелось узнать. Ничему она уже не удивлялась.

Но удивляло ее и то, что она снова стала девчонкой, что вокруг лежат ровные, просторные поля. Как и тогда, в детстве, она пасет Пеструху. Корова дергает веревку и упорно рвется из придорожной канавы на поле, где темной зеленью отливают густые помещичьи клевера. Девочка пытается удержать ее, плачет, ругается, лупит палкой по костлявой коровьей спине и ужасно боится, что вот-вот появится приказчик из имения, страшный Енджей, и громко заорет, и замахнется толстой суковатой дубинкой. Однажды он уже побил ее, корову отобрал, и дома ей еще влетело. Она вспоминает это и снова замирает в страхе. Надо неотступно следить за коровой, и девочке некогда даже взглянуть на дорогу, где едут и идут разные люди, нездешние, чудные, которые не могут усидеть на месте, носит их по свету нечистая сила. Только поднимается из-под ног и из-под колес густая пыль, лезет в глаза, устилает все вокруг и присыпает, точно золой, жесткую, похожую на мочало траву в канаве. Девочка кричит во весь голос:

— Пеструха! Пеструха! А, чтоб ты сдохла!

Шелестят на старухиных сухих губах эти слова. Солнце печет. Глаза и горло забиты пылью. Девочка выбилась из сил, не может справиться с Пеструхой, и та исхитрилась-таки, дотянулась до помещичьего клевера. В любую минуту может появиться Енджей — вырастет, как из-под земли, встанет над нею с дубинкой, заорет, отнимет корову и погонит в имение.

Что же ей, бедной, делать тогда? Детское горе кажется еще тяжелей, оттого, что на память давит груз воспоминаний о чьей-то долгой, беспросветной жизни, полной нужды, мытарств, страданий и изнурительного труда. Когда-то были, были разные несчастья, а теперь это должно повториться снова. Такая, значит, судьба, такова воля божья.

Кара господня! За что же, справедливый боже, караешь ты неразумное дитя, за что, суровый отче, так немилосердно терзаешь душу? Почему люди такие злобные, жестокие, подлые? Такой уж этот мир, так уж он устроен! И ничего не поделаешь, ничегошеньки не поделаешь, мучайся, человек, но терпи. Умрешь — и дастся тебе вечное упокоение в освященной земле.

Падает с высоты молот, бьет, бьет, бьет. Клин медленно входит в глыбу, раскалывает твердь. Что-то в голове трещит, сопротивляется. Еще мгновение — и на две части разломится самая трудная, самая главная тайна, и наконец удастся что-нибудь понять.

Забрались в голову чужие мысли и терзают старуху. Кто-то будто замахивается на нее, кто-то насмехается, как насмехается богач над бедняком, кто-то утешает ее, словно небесный ангел. Вот коснется ее головы благостная рука, и промолвит ангел-хранитель: «Отойди, душа, с этой грешной земли, ступай на небо, душа, для вечного отдохновения». Да только нет еще… Черти ее обступили, измываются, ругают, глумятся — ну, точно люди. Не кончилась еще твоя смена, еще много часов впереди — держись, склонись, не отходи от станка.

Загудели, зашумели машины, крутятся большие колеса, крутятся маленькие колеса, движутся бесконечные ленты трансмиссий, тянутся бесконечные тонкие нити, вытягиваются, накручиваются, обматывают душу, точно паук паутиной жужжащую муху. Длится и длится бесконечный рабочий день, не дает машина роздыха, не дает перевести дыхания. Нельзя отвести глаз, нельзя разогнуть спину, нельзя оторваться ни на секунду. Эй, смотри в оба, а ну, не зевай!

И тотчас пропало все. Остались только шум и грохот, лишь тонкая нить тянется из огромной, как туча, кипы пряжи и бешено мчится, несется, исчезает где-то, а усталый мозг напряженно следит, только бы не оборвалась она, эта нить…

Сидит старая Цивикова поздней ночью у окошка и бормочет, покачивается. Пустой взгляд тонет в потоках света, льющихся от фабрики, а точные, как механизм, старые натруженные пальцы ловят бегущие нити, регулируют скорость машины. Остатки разума сжигает последняя эта забота — только бы целой была, только бы не порвалась заколдованная нить.

Когда Сташек ушел? Было это так давно, что она уже успела позабыть. Год назад? Или два? Нет, вроде бы это было сегодня вечером. Ну, вечером так вечером. Теперь все это кажется таким далеким, таким смутным.

Так когда же ушел Сташек? А какой он из себя, Сташек? Чей он? Цивикова сидит уже столько времени, а еще ни разу не подумала об этом. Как-то не выходило. Куда же так неожиданно пропал родимый сынок? Раньше-то ведь его вообще не было. А что было? Да всякое.

…Смотрит диковатая деревенская девочка на огромный город. Пока шла с отцом да с матерью от заставы, совсем растерялась. Боязливо выглядывала она из-под земли, из окна подвала, во двор, где играли городские дети. А в доме голод. Отец ищет работу и каждый вечер возвращается ни с чем, и каждый вечер возвращается пьяный, мать от всего этого заболела. Люди кругом незнакомые, злые, неприветливые, а дома такие огромные, и город такой огромный, и много народа, ужас до чего много. Все пугало ее, а особенно — страшные дымящие трубы, которые торчали всюду, куда ни глянь, и утыкались в самое небо. Пугало ее, что они такие большие, и что не падают, и что дымят, и что красные они, цвета крови. Когда она смотрела на них, вспоминались ей жуткие истории о злых духах и всякие страсти про пекло, которые их деревенский ксендз рассказывал для устрашения грешников.