Анджей Струг - Новеллы и повести

Сердце и мысли устремлены были к добру, глаза видели только зло. И тогда все «лучшие люди» удалились в эмиграцию, чтобы переждать и посмотреть со стороны, чем кончится эта катавасия. Властители дум, хранители традиций и будущие правители бежали за границу в битком набитых спальных вагонах.

В стране же стихия сшиблась с ненавистным царским режимом, а из далекой заграницы на родину были направлены внимательные взгляды — скоро ли Петербург запросит пощады? Втайне уже шла дележка чинов и постов в будущем правительстве возрожденной отчизны.

А в городе Лодзи боролись с Шайблерами [39] Шайблеры — семья немецких фабрикантов, владевших в Лодзи несколькими текстильными предприятиями. и самодержавием, низвергали капитализм и самодержавие, морили голодом себя и самодержавие, громили публичные дома и самодержавие, разносили монопольки и самодержавие. Снова и снова, как непокорные дети, рабочие толпами высыпали на улицы, проклиная самодержавие, а потом гремели залпы, и на мостовой оставались трупы, трупы, трупы. Но смерть никого не страшила, разъярился пролетарий и шел напролом. Все шли, и Сташек шел, но мать уже ни в чем ему не перечила. Ее тоже подхватили волны бушующего моря и, точно малую каплю, повлекли с собой, как увлекали и всех остальных. Она уже не боялась, не думала, она полностью подчинилась этому урагану, принесшему сны, которыми наяву грезил пробудившийся народ.

Сташек ходил на демонстрации, но возвращался. Бастовал, вывозил на тачках мастеров, агитировал рабочих, но с фабрики его не увольняли. Он получил от организации револьвер, который мать прятала в каком-то тайнике. Однажды в воскресенье, увидев во дворе толпу, вышла она посмотреть, что случилось. Все слушали оратора, который, стоя на возвышении, о чем-то громко говорил. И когда в ораторе она узнала Сташека, жаркая волна материнской гордости впервые подкатила ей к самому сердцу. Это же Сташек, ее сын, говорит так учено и убедительно, а столько людей слушают его, боясь проронить хоть слово. Ее родное дитя, которое она чудом выкормила и выходила. В эту минуту старуха поняла многое, хотя еще и не до конца, и не было у Сташека с той поры лучшей помощницы в его делах, чем мать.

Что бы Сташек ни сказал, то она и делала. Слушалась, будто не матерью ему была, а назначенной от партии «подручной», как называли в то время барышень, выполнявших мелкие поручения. А когда опомнилась, было уже поздно. Случилось это в обычный, ничем не примечательный день. В тот день после обеда Сташек сказал ей, чтобы принесла «сама знаешь что». Пошла, обернулась быстро, принесла.

— Чего это ты, сыночек, в новый костюм обрядился?

— Иду в такое место, где надо выглядеть прилично.

— А скоро вернешься? Дай-ка лучше мне, я понесу ее следом за тобой, а в том доме, в воротах, отдам. Ко мне, старой, никто не прицепится.

— Нельзя, мама. Не положено, Явку никому нельзя показывать.

— Осторожней, сыночек, когда идешь, по сторонам хоть оглядывайся! Да хранит тебя бог и пресвятая дева… На улице, ой, как легко попасться. Вернешься-то скоро?

Сташек ответил, что скоро, но мать прочла на его лице что-то такое, отчего сердце у нее оборвалось и слезы ручьем хлынули из глаз. Ни слова она не произнесла, только сквозь слезы смотрела на сына.

— Сташек…

Сташек хотел рассердиться, уже нахмурился и готов был прикрикнуть на нее. Хотел отругать старую, а потом что-нибудь придумать и быстренько отделаться. Но не хватило у него духу — он вдруг поцеловал матери руку и, не поднимая головы, не отпуская ее натруженных рук, говорил, чтобы только говорить:

— Да брось ты, мама! Ну, что это ты, в самом деле, придумала? Я скоро вернусь… Обязательно вернусь! Слыханное ли дело поднимать такой шум из-за пустяков! А если арестуют, мир тоже не перевернется. Сто раз уж меня могли забрать. И что это на тебя сегодня накатило?

Ну, и все в таком духе.

Старая крепко, изо всех сил, обняла сына, прижалась к нему и не отпускала. Сташек хотел освободиться, но оторвать ее от себя не мог.

— Ну что, так вот и будем стоять до самого вечера? Ну, пойми же, мама! Мне надо идти — меня там люди ждут!

— Смерть там тебя ждет. Ой, не свидеться нам больше!

— Каждый день ждала меня смерть, а я живой! Сейчас в Лодзи куда как легко нарваться на смерть, а я живой. И сегодня не погибну. Ну, что за комедия…

Цивикова упала перед сыном на колени и, вцепившись в него, заплакала навзрыд. Рыдания сотрясали ее с такой силой, что Сташек зашатался.

— Мать, да успокойся же! Еще повалишь меня, и нас обоих разорвет. Дай я выну эту штуку, поставлю на стол, и тогда поговорим, только минут пять, не больше. А как пять минут кончатся, я уйду, даже если мне придется через тебя переступить.

Оторвав от себя ее руки, он вынул из-под пальто футляр с бомбой и поставил на стол.

— А теперь поговорим, только скорее. Ну, чего, чего ты хочешь?

Старая посмотрела на него такими глазами, что у Сташека вся злость улетучилась. Тогда, чтобы не размякнуть, он еще сильнее нахмурился и стал на нее кричать, чего раньше почти никогда не бывало:

— Вот наказание! Ведь это же революция. Ты понимаешь или нет? Почему я должен остаться дома? Почему вместо меня должен идти кто-то другой? Ну, подумай, ну, это же смешно! Неужто я стану по-дурацки лезть на рожон? Ну, рассуди сама!

Цивикова, съежившись, сидела на полу и рыдала, пряча лицо в ладонях. Сташек продолжал доказывать все так же сердито. Вдруг она вскочила и, захлебываясь, торопясь, начала говорить возмущенно и в то же время язвительно.

— Всю жизнь надрывалась… Всю жизнь, с малолетства, билась, как муха об стекло. В грязи, в нужде беспросветной… Ты, неблагодарный! Я ж тебя собственной кровью вскормила! Умные, так те детей бросали, искали легкой жизни, а я дура была! Дура я, дура! Сташек! И ты вот так пошел бы на смерть, старухе матери слова бы не молвил? На смерть! Вот до чего я дожила, что родное дитя обмануло меня в такой страшный час! Неужто ты так и ушел бы? Матери старой даже бы и головой не кивнул? Ну, и иди себе на здоровье! Ты не мой сын! Мой сын был не такой! А тебя мне не надо!

— Да ничего ты не понимаешь, мама! Глупости сплошные говоришь. Если бы я тебе раньше все рассказал, так ничего бы не удалось. У нас так нельзя. Значит, я был плохой сын? Ладно, мать, ты еще об этом пожалеешь…

— Ой, пожалею я, сыночек, пожалею, а вот кто меня, старую, пожалеет? Сташек! О, господь всеблагой и милосердный… Ведь разорвет же тебя, разорвет на мелкие кусочки, даже нечего и похоронить-то будет.

— Бросают издалека, так что, может, меня и не заденет. А еще меня могут поставить совсем далеко, на улице, по которой наши будут после всего убегать.

— Ой, сыночек, не обманывай старуху. Я ведь по глазам твоим вижу, о чем думаешь. Не вернешься ты, нет. А что со мною будет?