Анджей Струг - Новеллы и повести

Потом пришлось пойти в люди — хозяева, как на подбор, оказывались извергами да мучителями. Злющие, вечно пьяные мастера, сопливые, надоедные дети. Хромой сапожник, обремененный многочисленным потомством, пьяница и живодер. Боялась она его как огня. Однажды зазвал он ее в каморку, толкнул на кровать. Однако добрее к ней не стал, бил, как и прежде. А ей только-только исполнилось четырнадцать лет. Мать умерла, отец подался счастья искать по свету, осталась она одна — перед каждым дрожала, боялась ослушаться.

Ох, уж эта нить, эта нить… Быстро работает машина, так что ветром бьет от вращающихся колес. Бежит нить, проползает сквозь челноки, наматывается на шпули, и раз за разом, с каждым оборотом, шпули становятся все толще и толще — и не поспеть за этою нитью, хоть надвое разорвись. Не хватает больше сил. Когда же прогудит гудок, когда можно будет оторваться от станка? В глазах двоится, голова клонится вниз, немеют пальцы. Подхватывай нить! Не зевай! Старайся! Держись! Пан мастер смотрит.

Смотрит на нее мастер — высокий толстый немец. Посмотрел — и кивнул. Пошла. Кто же осмелится перечить мастеру? Другие ей завидовали, а она только боялась, как всегда.

Быстро шевелит старая руками, пальцами подхватывает, направляет, регулирует и все посматривает туда, где мчится тонкая нить, следит, чтоб только не оборвать, не наделать брака. Как, тронувшись в уме, вцепилась в эту тонкую нить, так и не отпускает, держится за нее. Может, вот-вот порвется она, и старуха замрет на месте за вечной своей работой. А может, ее станок еще долго будет исправно работать, и еще много лет будет она вот так нее прясть — в фабричной больнице, в приюте для умалишенных, в городском остроге, смотря куда забросит ее судьба, — будет прясть, как это и положено помешанному в ткаческом королевстве, в городе Лодзи.

Тысячи значений и тысячи оттенков имеет древнее слово «счастье», Счастлив тот, кому удалось на мгновение поймать хотя бы видимость, хотя бы слабый, до смешного ничтожный лучик этого далекого солнца. Досталось немножечко счастья и старой Цивиковой. Ох, и наскучила же она, наверно, господу богу своими благодарственными молитвами — больше, чем за всю долгую тяжелую жизнь, когда просила о милосердии да о сострадании. Благодарность ее была неумеренна и безгранична, — ибо пришла к ней радость на самом склоне горькой, треклятой жизни. Всю жизнь она надрывалась, мучилась, как в аду, и вот под старость смилостивилась над нею судьба, даже трудно было в это поверить. Господь бог в неизреченном милосердии своем ниспосылает человеку искус, испытывает его, а потом награждает щедро, превыше всякого ожидания.

К хорошему трудно привыкать. А если жизнь мнет да катает с самого малолетства, не давая ни минуты передыха, то в человеке всякая надежда на то, что когда-нибудь все будет иначе, жухнет, засыхает, рассыпается в прах. И если человек долгие годы не видит вокруг ничего, кроме нужды да обид, то еще труднее свыкнуться со счастьем, которое придет внезапно и сразу все круто изменит.

Но прежде, чем пришло это счастье…

Не успели они еще расплатиться с долгами, в которые влезли, чтобы устроить свадьбу, как Цивик слег и полгода лежал пластом. Она работала, пока могла; первый ребенок родился в чужом доме, где они снимали угол. И вот тут на них навалилась нужда. Вцепилась, как бешеная собака, и не отпускала, и терзала, и злобно рвала клыками. Цивик, больной и слабый, вставал, месяца два-три ходил на работу, опять болел, было ему то хуже, то лучше, то оживал он, то умирал. Однажды Цивик не встал совсем. Осталась она с четырьмя детьми на руках одна в этом городе Лодзи. Как выжила? Как сводила концы с концами? Ну, кто же сумеет на это ответить!

Это одна из тех величайших тайн жизни, перед которыми останавливаешься в недоумении. Можно ужасаться, скорбеть, проклинать, заламывать руки, сжимать кулаки. Можно удивляться жизненным силам пролетарской расы, но трудно узнать, откуда эти силы берутся. Можно презирать толпу, которая все выносит, и не истребила еще богатых, и не предала цивилизацию огню. По-разному можно отнестись, разные предположения можно строить, но не всякому дано постичь эту тайну.

Она, словно краеугольный камень, вмурована в фундаменты заводских корпусов, банков, дворцов и соборов. На ней зиждется могущество государств, семейное счастье, культурные ценности, и всяческий прогресс, и всяческая красота. Она прочнее гранита. Ничем ее не возьмешь: озабоченно бродит вокруг нее философ-социолог, загрустит и примется скулить поэт. Оплели ее мечты утопистов, религии окружили твердой скорлупой догматов, облепили бесчисленные слои печатной бумаги, но где-то там, то ли на дне человеческих душ, то ли в недрах земли, таится ее обнаженная, непостижимая суть.

Где-то там, в завтрашнем дне или в следующем столетии кроется миг, когда встанет она над горизонтом на виду у всего человечества, повиснет над землей и воссияет ярче солнца, и это будет означать — второй день творения.

Люди радостно бросятся навстречу друг другу, побратавшиеся народы изменят облик мира, и волк уляжется рядом с ягненком. А может, землю охватит гибельное пламя, реки потекут, красные от крови, и станут багровыми воды бездонных морей.

…Кому что больше нравится.

Непонятная сила велела Цивиковой жить, работать, думать о детях; она заботилась, чтобы вдова не имела ни минуты покоя днем и не досыпала ночами; она следила чтобы голова ее всегда была чем-нибудь занята и чтобы даже во сне ей виделись одни несчастья. Она одарила ее гениальной способностью выискивать любые, самые ничтожные заработки, как выискивают в мусорных ямах остатки и объедки те, что умирают с голоду. Она убедила Цивикову в том, что голод — это естественное ощущение, что лохмотья — это одежда, что зимой полагается коченеть от холода, а летом задыхаться от жары в каморке на чердаке, крытом жестью, что любой имеет право обмануть ее, обидеть, выругать, что… и так далее, и так далее. И, наконец, эта сила лучше ксендза и полицейского глядела за тем, чтобы Цивикова при всем при том оставалась честной — не тянула рук за чужим, не завидовала слишком явно и не жаловалась чересчур громко.

Так и свершилось чудо, что она выжила. Дети были вечно голодные, вечно болели. Покрытые коростой, кривоногие, с землистыми лицами, с наивным недоумением в гноящихся глазах… За что эти муки? Дети жили, пока хватало у них сил. Умирали один за другим; через год, через два мать оплакивала их и просила в долг на похороны, — остался один Сташек, болезненный и хилый. До пятнадцати лет был он низкорослый и мало говорил; матери с великим трудом удалось уговорить фабричное начальство, чтобы его взяли на фабрику.

Учился он прилежно, но три года ничего не зарабатывал, а есть просил, потому что работать приходилось много. У матери здоровье совсем сдало, она тянула уже на последнем издыхании и жила благодаря тому сверхъестественному источнику силы, который возникает из ничего и является опровержением физиологии, закона сохранения энергии и прочих научных истин. Ведь ей давно уже полагалось умереть от голода, но прежде — сойти с ума от нервного истощения. Гигиенист имел бы полное право спросить ее со всей строгостью: «Как смеешь ты жить вопреки науке?» Психиатр определил бы состояние ее рассудка с помощью термина, обозначающего какую-нибудь психическую болезнь, а специалист по измерению расходов энергии, сопоставив, с одной стороны, количество работы, производимой ею, а с другой — количество картошки, черного хлеба, слез, обид и унижений, составляющих ее пропитание, заявил бы, что Цивикова с научной точки зрения является абсурдом и что Цивиковой вообще не существует.