Анджей Струг - Новеллы и повести

Ничего. Разве только поднять вооруженное восстание.

Руки опускаются. Стефан рассказывает, что одна наша девушка, видя, как сотни здоровых, крепких людей, рабочие, ненавидящие царизм и понимающие, что их отправляют на верную смерть, садятся покорно в вагоны, судорожно зарыдала и побежала неизвестно куда. Ее тело нашли потом на путях — она бросилась под маневровый паровоз.

Стефан приехал прямо в Варшаву, чтобы от имени рабочих Заглембя обвинить Центральный Комитет в том, что допустили мобилизацию. Его отчитали, и он утихомирился. Теперь философствует, и я опасаюсь, что вот-вот он окончательно сойдет с ума. Не хожу на работу, стерегу его, занимаю разговором, делом. Тадека отправляю к приятелям, выдумываю всякие поручения, стараюсь, чтобы он не оставался один на один со Стефаном. Тадек стал чрезмерно задумчив, не слышит, когда к нему обращаешься, отвечает невпопад, словно витает в снах.

Я догадываюсь, о чем думает Тадек. О том же самом, что мучает нас всех. Жизнь задала очередную загадку и требует разгадки. Я не знаю, пришла уже революция или только еще должна прийти.

Полагаю, что не с одной еще загадкой мы столкнемся, что люди, не видя ясного исхода, будут стреляться и делать глупости.

Сегодня стоит один вопрос: почему тысячи людей у нас послушно идут в солдаты на ненавистную войну? Почему не сопротивляются? Уж лучше погибнуть здесь, на своей земле, защищая себя. Почему не пытаются бунтовать?

Удастся ли нам когда-нибудь отыскать пути к душе и сердцу народа? Сольется ли наша жизнь с его настоящей, еще скрытой от нас жизнью? Сумеем ли мы направить его великую силу на великие дела? Найдется ли вождь, который вберет в себя душу народную, жизнь трудящихся масс и выведет их на правильную дорогу?

Стефан утверждает, что в Заглембе и была революция, что более настоящей революции не бывает. Народ владел городом целых два дня и вершил что хотел. Власти попрятались. Потом были введены войска, начались долгие переговоры. Стефан говорил с командиром части от имени запасных. Три раза его арестовывали и три раза отбивала его толпа. А на третий день все кончилось. Уже никто не слушал ораторов, вчерашних вождей. Упали духом, восторжествовала мужицкая мудрость: дескать, плетью обуха не перешибешь. Все свелось к разгрому нескольких магазинчиков да битью стекол. А если бы был вождь? А если бы был план? Если бы, если бы… Нужно ли кого-то в этом обвинять? Тут надо выждать, надо перетерпеть, а это трудней всего. Когда-нибудь взыграет волна! Когда-нибудь пробудится в народе воля и настанет великий день.

А сейчас, а пока что, если не считать этого выступления в Заглембе, нет других больших событий, есть только большое страдание и все более твердая надежда.

Наступает и кажется уже настало время, о котором мечтали и которое еще совсем недавно представлялось несбыточным и таким отдаленным, что как-то и не думалось о нем всерьез. Вздыхать вздыхали, а по существу, еще год назад не верили, что будем бороться с оружием в руках. Люди спорили, ссорились разные группки в партии, но и неверие, и уверенность были теоретическими, сухими, мертвыми.

И я сам, даже теперь, несмотря на то, что царизм терпит поражение, несмотря на столько перемен в людях и в делах, я еще не поверил бы в возможность открытой, настоящей борьбы. Я говорю не о победе, ибо все может повернуться и так и эдак, я говорю о самой борьбе. Да, я не поверил бы, что мы решимся на все, не поверил бы, что «час настал», если бы не тот факт, что в моей квартире, в прихожей, стоит небольшой, но тяжелый чемодан, наполненный неопровержимыми доказательствами, нагруженный до верха очевидными аргументами.

Для меня большая честь и свидетельство большого доверия со стороны партии, что под моей охраной находится один из первых в истории будущей революции склад оружия. Потом их будет много, очень много, и загремит бой, и станет борьба повседневной. Но первый маленький склад оружия — явление торжественное и символичное.

Я не рыцарь. Во мне нет энергии, порывов, нет слепой веры в победу. Слишком много наслоилось в моей душе застаревшей пыли, слишком много там осело слов и бесплодных размышлений. Я уже не смогу возродиться к новой жизни, сумею только погибнуть, если будет нужно.

Не я, и не такие, как я, станут творческой силой революции.

Но я все понимаю, все чувствую.

Этот день — великий день.

Следовало бы его как-то отметить, запомнить, чтобы наши люди, те, кто посвящен, не считали этот день обычным. Следовало бы произнести какие-то слова, поздравления, приветствовать будущее и уважительно попрощаться с прошлым. Так мне кажется…

На самом же деле все произошло очень обычно, без всяких там церемоний.

Хелена спросила меня, не соглашусь ли я, чтобы у меня устроить тайник. Конечно же, я согласился, о чем раздумывать? Я даже поблагодарил ее за это, а она крепко пожала мне руку и начала говорить разные теплые слова, что я самый верный, всегда готов сделать что нужно и так далее. Неужели она думала, что я откажусь, испугаюсь? Неужели и она считала меня только «сочувствующим»?

На следующий день Михалинка стала понемногу приносить оружие и патроны. Она делала это так же привычно, как все остальное.

Михалинка постарела, и силы у нее уже не те. Трудно ей это таскать, сколько она в своей жизни носила разных пакетов и сумок…

— Ну что, Михалинка? Дождались мы все-таки лучших времен? Все-таки оружие носить приятнее, чем бумагу?

— Тяжеловато, конечно, но намного удобней, чем литературу, не так это на человеке заметно. Можно нагнуться, можно даже и в трамвай сесть.

— Но если попадешься, каторга?

— А, что об этом думать! Вас тоже по головке не погладят, если дознаются.

Мне это в голову не приходило. Только от Михалинки я узнал, как трудно было в Варшаве найти место для хранения оружия. Ни один из более состоятельных «сочувствующих» (то есть таких, кто располагает хорошей квартирой) не согласился, хотя в обширных апартаментах безопаснее было бы устроить такой склад.

Отказывались под разными предлогами, смущаясь, а то и без всякого смущения. Некоторые главы семейств развивали при этом теорию, о необходимости очень умеренной тактики, некоторые жены падали в обморок. В отдельных случаях отношения были порваны совсем, а жаль, ведь нам понадобится много самых разных людей. Каждый может быть полезен Делу, нужно только принимать людей такими, как они есть. Не всякий умеет преодолеть страх. Надо дать людям время, чтобы они освоились с мыслью о новой, еще более грозной опасности. Я не боюсь только потому, что не могу бояться. Не может бояться каторги или виселицы человек, который в течение двадцати лет готовился к революции. Но это не значит, что я отважный. Я способен сделать ровно столько, сколько необходимо. Во мне нет ни капли отваги, и это обстоятельство очень удручает меня.