Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

На самом деле я, возможно, опустила подробность о том, что это было вчера.

Во вчерашнем закате было какое-то спокойствие, как будто его раскрашивал Пьеро делла Франческа.

Что меня разбудило сегодня утром, так это сирень, я вдыхала ее запах по всему дому.

Позже я умылась водой, которую принесла от родника.

Однако на мне до сих пор те же трусы, которые я носила вчера.

Это потому, что, хотя я ходила к роднику дважды, оба раза я прошла мимо своего белья, которое сушилось на кустах.

Честно говоря, я до сих пор чувствую легкий налет той самой депрессии.

Возможно, о чем я думала вчера, так это о крошечном карманном зеркальце, которое хранилось рядом с маминой кроватью, хотя я не помню, чтобы размышляла об этом вчера.

Необходимо, кстати, провести различие между этим видом депрессии и той депрессией, которую я обычно ощущала во время поисков, ведь последняя гораздо больше напоминала своего рода тревогу.

Хотя я, кажется, уже упоминала об этом.

В любом случае однажды я как будто наконец-то перестала искать.

Возможно, это было на пересечении улицы Анны Ахматовой и проходного двора Родиона Романовича Раскольникова.

Несомненно, это также должно было происходить примерно в то самое время, когда я перестала читать вслух. Или, по крайней мере, вырывать страницы, закончив читать их с обратной стороны, чтобы иметь возможность бросить их в огонь.

Что я делала позже со страницами из биографии Брамса, так это пускала их по ветру в надежде, что пепел взлетит.

В Кадисе, где он когда-то писал свои стихи, живя некоторое время у воды, Марко Антонио Монтес де Ока каждое утро кормил чайку, которая прилетала к его окну.

Вообще-то об этом мне рассказал Люсьен. Люсьен также был когда-то знаком с Уильямом Гэддисом, кажется.

Хотя, возможно, это Уильям Гэддис жил некоторое время у воды в Кадисе и подкармливал чайку.

Кот в Колизее был черным, я почти уверена, и приподнимал одну лапу, как будто на ней была рана.

Ничто из того, что я пишу в эти моменты, не должно продлевать мое ощущение подавленности, думается мне.

Хотя я, возможно, просто слишком обеспокоена этими трусами, из-за чего они стали своего рода отвлекающим фактором.

Я только что вышла из дома за чистыми трусами.

Если точнее, то я переоделась, пока была там. Всегда приятно надевать вещи, еще теплые от солнца.

Что, возможно, объясняет, почему я оставила все остальные вещи висеть на кустах.

Опять же некоторые из них, вполне возможно, будут оставаться там неопределенно долго, ведь летом я обычно вовсе ничего не надеваю.

Однажды я и правда забыла несколько вещей, которые замерзли, когда меня застали врасплох ранние морозы.

К тому времени, как я о них вспомнила, мои джинсовые юбки уже можно было поставить вертикально, прямо на землю.

Кто-то счел бы их юбками-скульптурами.

И не может быть никаких сомнений в том, что к тому моменту я избавилась от беспокойства, ведь эта мысль меня даже позабавила.

По-видимому, однажды я искала, а затем перестала, как я уже говорила.

Хотя, весьма вероятно, что это вряд ли было настолько просто.

Определенно, какое-то время я даже не осознавала, что произошли перемены.

Какое-то время я каждый вечер без тревоги наблюдала закат солнца — вот о чем я, наверное, в итоге подумала однажды вечером.

Или о том, что вечное молчание этих бескрайних пространств больше не заставляет меня чувствовать себя, как Паскаль.

Я очень сильно сомневаюсь, что подумала именно так.

Скульптура есть искусство отсечения лишнего материала — сказал однажды Леонардо, если это имеет хоть какое-то отношение к делу.

Хотя, это сказал не Леонардо, а Микеланджело.

А если еще подумать, то Леонардо все-таки не рисовал снег ни на одной из своих картин. Какие-то белесые скалы в тумане — вот что я имела в виду.

Вполне возможно, что Тьеполо тоже не писал ни одной из тех двух картин, если уж на то пошло, хотя на этот раз я лишь имею в виду, что у Тьеполо в его мастерской было множество помощников, поэтому не исключено, что он просто сделал несколько черновых эскизов.

Хотя в действительности он также написал или не написал картину, на которой Агамемнон приносит в жертву бедную Ифигению, чтобы вызвать ветер для греческих кораблей.

Живопись — не мое ремесло, также сказал однажды Микеланджело. Сказал он это, когда папа заметил, что Сикстинская капелла могла бы выглядеть лучше, будь она расписана в верхней части.

Возможно, это был тот же самый папа, который однажды предложил Микеланджело свой трон, в знак уважения. Это очень важный момент в истории искусства, ведь раньше ничего подобного с художниками не случалось.

Я служу тому, кто мне платит, — так, напротив, сказал Леонардо, а не Микеланджело. Несомненно, что этот момент тоже по-своему повлиял на историю искусства.

Вообще-то Тинторетто однажды угрожал застрелить критика, что многие художники могли бы счесть более важным моментом, чем оба предыдущих вместе взятых.

И возможно, это лишь один из Медичи предложил Микеланджело сесть. Тем не менее было бы приятно, если бы это оказался не тот папа, который заставлял людей сжигать стихи Сапфо.

Кстати, когда я утверждаю, что вышеперечисленное было сделано или сказано, в действительности я, кончено, имею в виду, что так гласит легенда.

Как, например, легенда гласит, что Джотто однажды нарисовал идеальный круг от руки.

Хотя я решительно склонна верить в правдивость истории о круге, большинство таких легенд в любом случае совершенно безвредны.

Да, и я также не вижу никаких оснований сомневаться в том, что Пьеро ди Козимо спрятался под столом, испугавшись молнии. Или в том, что Хуго ван дер Гус мог писать религиозные картины в церкви, только если монахи пели псалмы, чтобы он не рыдал весь день напролет.

Кстати, Пьеро ди Козимо не следует путать с вчерашним закатом Пьеро делла Франчески, а Хуго ван дер Гуса не следует путать с Рогиром ван дер Вейденом, чье «Снятие с креста» так плохо освещено в галерее Прадо.

Ну, или с Винсентом Ван Гогом, чей закат был за несколько дней до Пьеро.

Что это за симфония Шостаковича, в которой можно практически услышать, как танки сходят с конвейера?

Так или иначе, все эти истории, как можно заметить, свидетельствуют лишь о том, что очень многие люди в этом мире, а не только я одна, не нашли в себе сил избавиться от определенного багажа.

Конечно, пройти полпути до Неаполя ради того, чтобы добавить один мазок к картине на стене, — тоже своего рода багаж.

Несомненно, что и отрезать собственное ухо — багаж, как ни парадоксально.

И обедать каждый день на Эйфелевой башне. Или даже прятаться у окна.

Тем не менее в моем случае правда заключается в том, что в один прекрасный день весь мой багаж исчез.