Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Кстати, есть объяснение того, почему, говоря о Кьеркегоре, я обычно пишу Кьеркегор, а говоря о Мартине Хайдеггере — Мартин Хайдеггер.

Объяснение это заключается в том, что имя Кьеркегора — Søren, и, написав его, мне бы все время приходилось возвращаться, чтобы допечатать наклонную черту.

Однако избежать двух точек в фамилии Bronte не представляется возможным.

Так или иначе, ни одна из нескольких других книг, которые я заметила там, не вызывает у меня особенного интереса.

Хотя я, пожалуй, забываю об однотомном сборнике греческих пьес — издании, которое я никогда прежде не видела.

С другой стороны, у меня больше нет намерения открывать «Истоки застольного этикета», равно как и читать книгу о траве.

Еще одна и вовсе называется «Эйфелева башня» — надо же было выбрать столь вздорный предмет.

Между прочим, ни в одной из пьес, естественно, нет ни слова о менструации.

Хотя если как следует разобраться, то можно сделать обоснованное предположение о чем-то подобном, несмотря на умолчание.

Так, например, есть весьма прозрачные намеки на то, когда у Кассандры происходили месячные.

Кассандра снова не в духе, так, можно себе представить, время от времени говорят Троил и некоторые другие троянцы.

Впрочем, у Елены они могли происходить даже несмотря на ее лучезарное величие, ведь это же Елена.

Лично у меня во время месячных опухает лицо.

С другой стороны, можно с уверенностью утверждать, что Сапфо не стала бы ходить вокруг да около, случись с ней такое.

Этим вполне может объясняться, почему некоторые из ее стихов использовались для наполнения мумий, еще раньше, чем монахи добрались до того, что от них осталось.

Честное слово, фрагменты утраченных произведений Сапфо были обнаружены разрезанными на полоски внутри мертвых египтян.

Кстати, я упоминала, что отца Сапфо звали Скамандроним, в честь реки возле Гиссарлыка, посмотреть на которую я однажды ездила?

Я вовсе не хочу сказать, что в этом есть что-либо значительное, просто данный факт показался мне очень любопытным, и мне захотелось его включить.

Однажды в Национальной портретной галерее в Лондоне, глядя на групповой портрет кисти Бренуэлла Бронте, запечатлевшего на нем трех своих сестер, я решила, что Эмили Бронте выглядела в точности, как должна была выглядеть Сапфо.

Даже несмотря на то, что трудно предположить двух более непохожих друг на друга женщин, разумеется, ведь Эмили Бронте, по всей вероятности, даже никогда не имела любовника.

Что, надо полагать, объясняет, почему столь многие люди в «Грозовом перевале» постоянно заглядывают в окна или выглядывают из них.

Или даже залезают в них и вылезают из них.

Тем не менее мысль о такого рода жизни всегда печалила меня.

Однако что хоть кто-то из нас когда-нибудь по-настоящему знает?

Маленького сына Гектора звали Астианакт, между прочим.

На самом деле это было лишь прозвище. В действительности его звали Скамандрий.

Я не хочу ни на что намекать в связи с этим совпадением.

Однако такие связи, кажется, продолжают появляться. Например, несколько дней назад, когда я заметила, что Аристотель когда-то учился у Платона, я также вспомнила, что Александр Македонский позже был учеником Аристотеля.

Это напомнило мне о том, что Париса, любовника Елены, в действительности звали Александр. И, если на то пошло, Кассандру часто называли Александрой.

Кажется, не было никакого смысла упоминать что-либо из этого. Даже если Александр Македонский всегда держал экземпляр «Илиады» рядом со своей кроватью и вообще верил, что он прямой потомок Ахиллеса.

Или что Ахиллес однажды чуть не утонул в Скамандре.

Хотя сейчас я также вспомнила, что Жанна Авриль тоже хранила некую книгу рядом со своей кроватью, но я забыла, какую именно.

А теперь я вдобавок вспомнила, что опять-таки именно Одиссей убедил других греков не оставлять выживших мужчин в Трое.

Боже, чего только не делали мужчины.

Я только что это сказала, я знаю.

И все-таки меня особенно огорчает в данном случае то, как быстро Одиссей забыл о плуге и о своем маленьком сыне.

По крайней мере, можно порадоваться тому, что у Сапфо тоже был ребенок. Да, дочь, как Елена.

То есть многие более поздние греки также могли быть прямыми потомками Сапфо, даже хотя их родословные не удалось бы проследить после определенного количества лет.

Но кто возьмется утверждать, что их потомком не могла быть даже сама Ирен Папас?

Учителем Платона был, конечно, Сократ, если я еще об этом не сказала.

Между тем я вдруг начала подозревать, что та биография Брамса вполне могла называться все- таки The Life of Brahms, а не A Life of Brahms.

Бесспорно, что вариант The Life of Brahms кажется более подходящим, ведь у этого человека была только одна жизнь.

Тем не менее, пожалуй, остается еще вероятность, что она называлась просто «Брамс».

Или что в другом доме имеется биография Шостаковича под названием «Шостакович. Биография».

Кстати, на стене гостиной в другом доме нет афиши с Жанной Авриль и еще тремя парижскими танцовщицами.

Где эта афиша находится, так это на полу гостиной другого дома.

После столь пространных обсуждений, когда я вчера вышла на прогулку, я решила прогуляться по лесу, а не по пляжу.

То есть снова наступило завтра. И это, как мне представляется, не требует дополнительных пояснений, на данном этапе.

За исключением, возможно, того, что все здесь до сих пор пахнет сиренью.

Я хочу отметить, однако, что афиша определенно упала некоторое время назад, так как она была покрыта листьями. И пушистыми семенами тополя.

Причина, по которой я хочу это отметить, заключается в том, что все это время в моих мыслях афиша висела на стене.

Более того, как я смогла подтвердить, что вообще бывала в другом доме, несколькими страницами выше, так это упомянув, что я отчетливо помню афишу.

На стене.

Где была афиша, когда она находилась на стене в моих мыслях, но не на стене в другом доме?

Где был мой дом, когда я могла видеть лишь дым, думая: вон там мой дом?

Кое-что из этого почти начинает меня беспокоить, если сказать по правде.

Я понятия не имею, что именно, но кое-что точно.

Вообще-то я хорошо успевала в колледже, несмотря на то что часто подчеркивала предложения в книгах, которые не входили в программу.

Теперь, однако, приходится задаваться вопросом, могло ли подчеркивание предложений в книгах Кьеркегора или Мартина Хайдеггера быть свидетельством прозорливости.

Или могли ли некоторые из этих самых вопросов получить ответы еще тогда, когда Александр Македонский тянул руку в классе.

Возможно, это были в точности такие же вопросы, о каких предпочел бы размышлять Людвиг Витгенштейн в тот день, когда Бертран Рассел заставил его напрасно тратить свое время, наблюдая за греблей Ги де Мопассана.