Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Наверняка кот, который всю жизнь провел взаперти на чердаке в Сохо, сочтет приятным находиться снаружи ночью, — пыталась убедить себя я.

Возможно, он даже найдет других кошек, чтобы пообщаться, чего он тоже никогда раньше не делал, — дополнительно успокаивала себя я.

Тем не менее мое чувство вины не проходило тогда дольше всего.

Даже после того, как я убедилась, что кот всегда возвращается, из-за чего я часто забывала про него до самого полудня, мое чувство вины сохранялось.

С той лишь разницей, что к тому времени я чувствовала себя виноватой уже в том, что забыла впустить кота обратно.

Часто я подозревала, что кот все равно мало что делал, кроме как спал всю ночь под крыльцом.

Я также не имею ни малейшего понятия, как это может быть связано со свалкой отходов, ведь я не помню никакой свалки отходов в то лето, когда я рисовала в Коринфе, штат Нью-Йорк.

В то лето мусор складывался у двери.

Кстати, также нет никакой связи между котом, о котором я говорю, и тем котом, которого я видела в Колизее.

Кот, которого я видела в Колизее, был серым и, казалось, играл с чем-то, например с клубком пряжи.

Мой же кот был рыжей окраски и, чаще всего, ленился.

Очевидно, нет никакой связи между моим рыжим котом и тем котом, что скребет здесь у разбитого окна.

Пусть даже я, хоть убейте, не помню, как наклеивала эту липкую ленту.

Возможно, что никакого кота в Колизее тоже не было.

Если достаточно сильно захотеть увидеть кота, то, несомненно, увидишь его.

Хотя, возможно, кот там был. Вероятно, просто прожекторы, когда я включила прожекторы, сделали его подозрительным.

Естественно, я никак не могла знать, не съел ли он что-нибудь у меня за спиной, ведь большая часть банок, которые я расставила, были наполовину опустошены дождем в мгновение ока.

Пока я не увидела один из них, я считала, что воздушные замки — всего лишь расхожая фраза про Испанию.

Действительно ли был этот другой человек, которого мне не терпелось найти, когда я занималась всеми этими поисками, или я просто не могла вынести собственного одиночества?

В любом случае, люди, постоянно выглядывающие из окон и заглядывающие в них, — это, несомненно, все же не такая уж нелепая тема для книги.

Даже хотя Эмили Бронте однажды так сильно ударила свою собаку, что покалечила ее, просто потому, что та залезла на ее кровать после того, как она запретила ей залезать на кровать, это единственное из сделанного Эмили Бронте, что ей не следовало было делать.

Даже если, как я, возможно, уже говорила, есть и такие вещи, которые Эмили Бронте не делала, а хотелось бы, чтобы делала.

Впрочем, это может и вовсе никого не касаться, наконец осенило меня.

А между тем я, кажется, совершенно забыла имя своего рыжего кота.

Зато имя, которым я назвала кота в Колизее, как я теперь абсолютно уверена, было Пинтуриккьо, в честь малоизвестного художника из Перуджи, который написал несколько фресок в Сикстинской капелле, перед тем как Микеланджело добавил к ней части, напоминающие Домье.

Возможно, я придумаю имя и для кота за моим разбитым окном.

С другой стороны, я опять же должна, наверное, отметить, что нет никакой связи между этими котами и тем котом, который был когда-то у Саймона в Куэрнаваке и для которого мы, кажется, никак не могли придумать имя.

Кот — только так мы его и звали.

Ну и, кроме того, все они никак не связаны с тем котом, который был достаточно умен, чтобы игнорировать золотые монеты, нарисованные учениками Рембрандта на полу его студии.

Хотя получается, что, сделав это утверждение, я одновременно ответила наконец на вопрос о кличке моего рыжего кота.

На самом деле теперь, когда это вспомнилось, оно не могло бы вспомниться ярче.

Например, практически каждый день в Коринфе, когда я не забывала впустить кота обратно в дом, я желала ему доброго утра.

Доброе утро, Рембрандт, — именно так я говорила практически каждый раз.

Разумеется, это было связано с рыжим цветом, который автоматически ассоциируется с Рембрандтом.

Даже если рыжий — это, возможно, не цвет.

В любом случае это, безусловно, не тот цвет, который имеет какое-либо отношение к живописи, хотя, надо признать, это может быть цвет, который имеет отношение к покрывалам. Или обивочной ткани.

Хотя, не являясь живописью, кот тоже может быть рыжим.

И, будучи рыжим, он заслуживает клички Рембрандт.

Которую даже такой видный авторитет, как Виллем де Кунинг, счел вполне подходящим именем в тот день, когда мой кот залез ему на колени.

Возможно, я не упоминала, что мой рыжий кот залез на колени Виллема де Кунинга.

Мой рыжий кот однажды залез на колени Виллема де Кунинга.

Кот сделал это в тот день, когда Виллем де Кунинг зашел в мой лофт в Сохо.

Я забыла дату этого визита, но думаю, что это было вскоре после того дня, когда меня навещал Роберт Раушенберг и я поспешно спрятала свои рисунки.

С другой стороны, если подумать, то причина, по которой Виллем де Кунинг одобрил кличку кота, могла в действительности быть связана не столько с рыжим цветом, сколько с тем, что Рембрандт был голландцем.

Сам будучи голландцем, де Кунинг, естественно, должен был чувствовать определенную связь с Рембрандтом.

Разумеется, речь идет не о семейных узах, поскольку о таковых наверняка было бы известно, если бы они существовали.

Виллем де Кунинг — потомок Рембрандта, можно было бы часто услышать.

С другой стороны, кто станет утверждать, что он не мог быть потомком кого-то, кто хотя бы раз встречался с Рембрандтом, о чем даже сам де Кунинг наверняка не знал бы?

Или даже кого-то, кто был учеником Рембрандта?

Конечно, немудрено было бы потерять след, после стольких-то лет.

Сколько людей могли бы догадаться, например, что родословную Марии Каллас можно проследить вплоть до Гермионы?

Собственно, нечто подобное могло бы быть тем более вероятным, если бы ученик, от которого происходил де Кунинг, сам так и не стал знаменитым, а ведь именно так обычно и происходит.

Более того, многие ученики не только не становятся знаменитыми, но даже, в конечном итоге, принимаются за совершенно другую работу.

Почему Виллем де Кунинг не мог быть потомком ученика Рембрандта, решившего, что у него нет будущего в качестве художника, и вместо этого ставшего, допустим, пекарем?

Естественно, что со временем потомки этого человека утратили бы всякое представление о том, что кто-то из их семьи когда-то был учеником Рембрандта.

Отец был учеником Рембрандта до того, как мы открыли кондитерскую лавку, — такие слова можно себе представить. Или даже: дедушка был учеником Рембрандта.

Однако, конечно, так бы перестали говорить задолго до того, как родился сам Виллем де Кунинг.