Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Честное слово, это общеизвестный факт из истории искусств: рядом с Микеланджело вряд ли было приятно сидеть.

И вообще-то, если подумать, тот факт, что все эти Медичи дозволяли ему не вставать при их появлении, теперь предстает в ином свете.

Хотя, с другой стороны, даже сам Уильям Шекспир был ужасно маленького роста, о чем я однажды уже упоминала.

Я имею в виду, раз уж об этом зашла речь.

Ну, и если на то пошло, Галилей отказывался пожимать людям руку, после того как открыл микробы.

При том что ни единая живая душа не верила в такие вещи. Даже хотя Галилей настаивал, что видел их.

В какой-то воде, если я не ошибаюсь.

И все-таки они движутся, снова и снова твердил людям Галилей.

Это вообще-то стало значимым фактом в истории науки, точно так же как и то, что Микеланджело избегал иметь дело с водой, — в истории искусства.

С другой стороны, я уже не припомню, была ли та самая вода, в которой он обнаружил микробы, использована им для доказательства того, что биографию Лоуренса Аравийского надо было класть в коробку первой.

И, как я сейчас припоминаю, человеком, который не подавал другим людям руку, мог быть Луи Пастер.

Или Левенгук.

Что кажется мне самым любопытным в версии, что это мог быть Левенгук, так это то, что он был родом из Делфта.

Поэтому можно с уверенностью предполагать, что одним из тех, кому он отказывался жать руку, почти наверняка был Ян Вермеер.

К сожалению, однако, в той сноске, где шла речь о Левенгуке в связи с Делфтом, не уточнялось, обижался ли на это Вермеер или нет.

Про то, обижался ли Карл Фабрициус, тоже не упоминается.

У Эмили Бронте однажды неплохо получилось нарисовать акварелью Хранителя, которого я, кстати, видела, пусть даже и не припомню, что из того, о чем я говорю, натолкнуло меня на это воспоминание.

Как не припомню и того, что теперь заставило меня вспомнить, что Паскаль изобрел арифмометр.

Или даже того, откуда мне это известно.

Это все моя голова, с ней такое случается, без сомнения, другого объяснения я, как обычно, не вижу.

Хотя один из моих закатов перед дождем наконец-то оказался очередным закатом в духе Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера.

Пусть даже это также напомнило мне еще об одной вещи, которой был знаменит Джон Рёскин, не считая той, другой вещи, о которой я уже упоминала: он наблюдал за закатами.

Хотя истинная причина, по которой я вспомнила эту деталь про Джона Рёскина, заключается в том факте, что он велел своему дворецкому всякий раз напоминать ему, что пора смотреть на закат.

Честное слово, Джон Рёскин однажды велел своему дворецкому объявлять ему о закатах.

Закат, мистер Рёскин! — так говорил дворецкий.

Пусть даже мне только что пришло в голову, что в последнее время я необычайно часто говорю «честное слово».

Однако всякий раз, когда я так говорю, это значит, что я озвучиваю нечто достоверно известное.

Например, то, что никто вроде Фидия не удосужился удалить кое-где у миссис Рёскин избыток материала.

Пусть даже я, хоть убейте, не помню, зачем мне понадобилось тащить тот монструозный холст по лестнице, с другой стороны.

Ну, или куда делся мой пистолет, по правде говоря.

Тот самый, из которого я прострелила дырки в застекленной крыше музея, разумеется, чтобы дым уходил в нее из трубы.

Ну, об этом я только что упомянула. Или, возможно, я упоминала какие-то другие разбитые окна.

Однако я припоминаю, кажется, что последний раз, когда пистолет был при мне, случился, по какой-то причине, в Риме.

В общем, однажды днем я забежала на ту улочку, скорее даже в тупичок. На полной баров улице чуть дальше Галереи Боргезе, на пересечении авеню Кальпурнии и улицы Геродота.

Увидев собственное отражение в обрамлении небольшого натянутого и загрунтованного холста в витрине магазина, торгующего товарами для художников, мимо которого я шла.

Однако тут я почти почувствовала, во время всех этих поисков.

Поисков в отчаянии, как я уже говорила.

При том что я никогда не знала, кого найду.

Хотя на самом деле я вполне могла хотеть написать Кассандру на тех сорока пяти квадратных футах.

Или, быть может, ее имя пишется иначе?

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест возвращается спустя много лет, а Электра не узнает родного брата.

Чего тебе, странник? Думаю, так она спрашивает его.

Хотя, подозреваю, что теперь я думаю про оборот конверта пластинки с записью оперы.

Ну, или я просто представила, что кто-то действительно мог назвать кого-то по имени.

Ты?. Неужели это ты? И не где-нибудь, а здесь!

Это все Пьяцца Навона, я совершенно уверена, столь красивая под полуденным солнцем, вызвала такие воспоминания.

Тем не менее я вышла из тупичка лишь на закате.

В Италии, представьте себе, откуда вышла вся живопись.

Так почему сейчас я ни с того ни с сего размышляю о стенных росписях Давида Альфаро Сикейроса?

И, сказать по правде, я также понятия не имею, что случилось с моими тридцатью молчащими радиоприемниками, теми, которые я когда-то всё слушала и слушала.

Бедная Электра. Желать смерти собственной матери!

Да все они там, в этих мифах. По локоть в крови, все, без исключения.

Без сомнения, радиоприемники остались в моем старом лофте в Сохо, на самом-то деле.

Тем не менее. Где же тогда мои семнадцать наручных часов?

Оно не заканчивалось, это безумие.

Гуляя под дождем, я забрела не дальше того места, откуда был виден прикрепленный к трубам унитаз на втором этаже дома, где я случайно опрокинула керосиновую лампу.

Пусть даже у него сейчас нет второго этажа.

Хотя о чем я действительно вспоминаю сейчас в связи с переломом лодыжки, так это о том, как ловко я научилась управляться с креслом-каталкой, когда обнаружила его.

Даже носилась с одного конца первого этажа на другой, когда было настроение.

От буддистских и индуистских реликвий к византийскому искусству или — вжих! — к иконам Андрея Рублева.

Но это, в свою очередь, заставляет меня задуматься: если сегодня у меня болит сразу в двух местах, что несомненно, то может ли это значить, что на самом деле у меня болит в четырех местах?

Вот только теперь я совершенно забыла, какие еще два места я могла иметь в виду, к сожалению.

Кстати, Андрей Рублев был учеником Феофана Грека. Более того, он был кем-то вроде русского Джотто.

Ну, возможно, не совсем Джотто. Тем не менее он был первым великим русским художником, вот что, наверное, имеется в виду.

А про Геродота почти всегда говорят, что он был первым, кто записывал подлинную историю, между прочим.

Пусть даже я не особенно рада стать ее частью.

Вообще-то мне очень жаль, что я это сказала.

Опять же это как раз такие мысли, от каких особенно желают избавиться вместе с остальным багажом, естественно.