Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

В начале «ЛВ» Кейт пишет краской послания на опустевших улицах: «Кто-то живет в Лувре» и т. п. Послания предназначены для всех, кто сможет их увидеть. «Естественно, никто не приходил. Затем я перестала оставлять послания». Финал романа содержит использование (не упоминание [10] Это различие Фреге, выдающегося философа эпохи Витгенштейна: упомянуть слово или фразу — значит говорить о них, как минимум, с подразумеваемыми кавычками (например, «Кейт» — это имя из четырех букв); использовать слово или фразу — значит упоминать обозначаемое ими (например, Кейт является по умолчанию главным действующим лицом «Любовницы Витгенштейна»...). ) такого послания: «Кто-то живет на этом пляже». Но использование чем и/или кем? Возможно, не совсем верно называть этот роман монологом, как я назвал его выше [11] Если только вы не выбросите из головы все коннотации и не переведете это слово с аттического диалекта греческого языка буквально, ведь тогда оно обретает характерную для Марксона остроту, не свойственную никакому другому термину. . Кейт печатает его. Он написан, а не произнесен. Правда, это не дневник и не журнал. И не письмо-послание. Потому что, разумеется, кому может быть адресовано письмо, если никого больше нет? Так или иначе, роман пишется самосознанием. Лично мне уже надоела проза, повествующая от имени самосознания как написанное, как тексты. Но «ЛВ» отличается от самореферентных произведений в духе Барта или пост-Деррида. Здесь сознательная подача не только звучит искренне, но и выполняет важные функции. Кейт — не «писательница». По призванию она художница, ее работа за пишущей машинкой совершенно и ужасно любительская. Она кричит в пустоту листов бумаги. Ее повествование — производная функция от нужды, а не искусства, нечто вроде послания в большой бутылке. Здесь я должен признаться, что смотрю на письмо этого романа странным, как бы зеркальным взглядом. Я сам пытаюсь писать и сейчас все чаще ощущаю потребность писать каждый день, не особенно надеясь, что результат окажется прибыльным или хотя бы привлекательным, но, возможно, он хотя бы будет воспринят, прочтен, увиден. И «ЛВ», с ее глубоко нелепым подходом, гораздо более эффективным, чем могли бы быть аргументы или аллегории, подтверждает возникающее у меня чувство, что большинство людей, которым хочется писать, должны писать. Потребность сочинять, излагать, будь то для радости, или временного облегчения, или, чаще всего, ни для того ни для другого, объясняется той двусторонней паникой, которую испытывают большинство людей, проводящих много времени в собственной голове. С одной стороны (ее философ назвал бы «радикально-скептической» или «солипсистской») — ощущение того, что твоя голова является в некотором смысле всем миром, когда воображение становится не просто более приятной, но и более реальной средой, чем Большой Пейзаж жизни на земле. Первый эпиграф в книге Марксона, взятый из «Заключительного ненаучного послесловия к “Философским крохам”» Кьеркегора, вызывает и навязывает эту первую интерпретацию положения Кейт и его связи с ее «машинописью» [12] Этот эпиграф из «Послесловия» (глава «Становление субъективным») звучит так: «Сколь поразительная происходит трансформация... когда сознание впервые сталкивается с тем фактом, что все зависит от наших мыслей о вещах и когда в результате мысль в своей неограниченности заменяет видимую реальность». Пожалуй, следует заметить, что в датском издании существительное «трансформация» употреблено в винительном, а не именительном падеже, и что вместо слова «поразительная», как у Марксона, в некоторых переводах Кьеркегора фигурируют прилагательные «ужасная» и «страшная». . Потребность вывести слова и голоса не только вовне (наружу черепной коробки, которая одновременно порождает и запирает их), но и на бумагу, не доверяя их ни хрупкому пространству разума, ни мимолетному взаимодействию связок, воздуха и ушей, кажется Кейт (и всякому от Флобера до ведущего дневник или графомана) необходимым подтверждением существования мира снаружи, с которым ее записи могут не только коммуницировать, но в котором они могут обитать. Пикассо, внимавший Веласкесу, как Марксон — Кьеркегору и Витгенштейну, развивал идею о произведениях изобразительного искусства не просто как о «репрезентациях», но собственно вещах, объектах... но мне не приходит на ум ни один литератор (в противоположность теоретикам неокритицизма или постструктурализма), который бы смог ухватить текстуальный зуд, эмоциональную неотложность текста и как знака, и как вещи лучше, чем это сделал Марксон [13] Возможно, это удалось Беккету в романс «Моллой». . Другая сторона вышеупомянутой паники (открывающаяся в начале и в финале «ЛМ») связана с тем, почему пишущему необходимо то, что он делает, как форма коммуникации. Р. Д. Лэйнг называет это «онтологической неуверенностью» — именно из-за нее мы подписываем свои сочинения, предлагаем почитать их своим друзьям, отправляем почтой в коричневой оберточной бумаге, надеясь, что их напечатают. «Я СУЩЕСТВУЮ» — вот тот импульс, что оживляет всякое добровольное писательство, любой хороший текст. «Я СУЩЕСТВУЮ» — таким стало бы название романа Марксона в моих неловких редакторских руках. Но окончательный выбор Марксона, намного более удачный, чем рабочее название «Хранитель призраков» (глубокое, но не абсурдное), — пожалуй, лучше моего. Текст Кейт — одно большое послание о том, что кто-то живет на этом пляже, — сам по себе одержим и практически задан той вероятностью, что он не существует, что Кейт не существует. А название романа, если задуматься, выполняет задачи не только тематические, но и иносказательные. Витгенштейн был геем. У него никогда не было любовницы [14] Кроме того, слово «любовница» передает идею изысканного одиночества, состоящего в том, чтобы быть лингвистической возлюбленной мужчины, который, с точки зрения эмоциональной практики, не мог наделить женщину идентичностью через «любовь». . У него, однако, был учитель и друг — Бертран Рассел, который, при одобрении своего ученика, к 1920-м годам отправил на свалку когито-тавтологию, с помощью которой Декарт триста лет успокаивал интеллектуалов-невротиков, сомневавшихся в своем существовании. Рассел указал на то, что принцип когито «я мыслю, следовательно, существую» в действительности некорректен: истина «я мыслю» предполагает лишь существование мышления, как истина «я пишу» подразумевает лишь существование текста. Постулировать, что Я осуществляет мышление/письмо, — значит голословно утверждать то, на чем прокололся Декарт... Но, как бы то ни было, положение Кейт в «ЛВ» является вдвойне одиноким. После многолетних «поисков» людей [15] ...Хотя она так и не признается, что сперва искала конкретного человека, своего мужа, и лишь затем хоть кого-нибудь... ее буквально выбрасывает на берег, и вот она сидит голая и перепачканная менструальной кровью перед пишущей машинкой, печатая слова, которые — и для нее и для нас — даруют «онтологическую уверенность» только лишь самим этим словам; вера в то, что они могут обрести читателя или (мета) физическое присутствие, требует такого донкихотства, которое Кейт давно утратила или отбросила.