Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Название романа не воспринимается как претенциозное или чрезмерно тяжелое, потому что Кейт действительно является любовницей Витгенштейна, призрачным куратором мира истории, артефактов и воспоминаний (которые, словно телевизионные образы, можно увидеть, но не сделать своими), а также фактов — фактов о (бывшем) мире и ее собственных ментальных привычках. Она выражается сухим языком фактов, и кажется, будто не мастерством, но каким-то неизбежным чудом вынужденного письма Марксон направляет нашу ошибочную оценку, наделяя утверждения, имеющие форму грубой передачи информации [16] (Информации, передаваемой ей самой, или ее самосознанию, или кому-либо, кто может появиться в будущем, или одновременно себе и кому-то другому, или никому, а быть может, все это должно остаться лишь песчинками языка, ожидающими прилива.) , подлинной и глубинной эмоциональной сутью.

Скудный апокрифический стиль письма Кейт, ее прямое и точное цитирование фразы «Мир есть все то, что имеет место» [17] Здесь и далее «Логико-философский трактат» цит. в пер. И. С. Добронравова и Д. Г. Лахути. — Примеч. ред. и ее навязчивое желание обуздать факты, ставшие внешним и внутренним содержанием ее жизни, — все это заставляет читателя не просто пойти за «Логико-философским трактатом» [18] Далее я буду называть его просто «Трактат», а не менее знаменитые «Философские исследования» 1953 года — «ФИ» или просто «Исследования», как принято у философов. Людвига Витгенштейна 1921 года, а побежать за ним. Причина, по которой я, человек, не являющийся критиком и склонный относиться к книгам, которые меня восхищают, с нерешительностью слепца перед стенами, уверенно рассуждаю о судьбе Кейт, состоит в том, что «ЛВ» явно отсылает к «Трактату» за критическим «разъяснением». Это не слабость романа. Хотя то, что это не слабость, — тоже своего рода чудо. И это не значит, что «ЛВ» просто написана «на полях» « Трактата» — в том смысле, в каком «Кандид» делает на своих полях отсылки к «Монадологии» или в каком «Тошнота» драматизирует третью часть «Бытия и ничто». Нет, если уж сводить «ЛВ» в какую-то одну категорию, то для меня она — своего рода философская научная фантастика. То есть вымышленная картина того, каково было бы фактически жить в логике и метафизике, постулируемой в «Трактате» Витгенштейна. Такого рода мир начинался для Витгенштейна как логический рай. Заканчивается же он (я полагаю) метафизическим адом; а то, как сильно его философская картина не сочеталась с жизнью и мировоззрением, представлявшимися Витгенштейну-человеку достойными, стало (я утверждаю) важным мотивом для отречения от «Трактата» в его капитальном труде 1953 года «Философские исследования» [19] Так, в 1946 году, работая над «Исследованиями», Витгенштейн писал одному американскому студенту: «Что толку изучать философию, если она лишь позволяет вам с некоторым правдоподобием рассуждать о мудреных вопросах логики и прочего, но ничуть не помогает вам мыслить о важных вопросах повседневной жизни?» .

В сущности, «Трактат» — первая настоящая попытка исследования ныне модной взаимосвязи языка и «реальности», которую язык должен ухватывать, очерчивать и представлять — такова его номинальная функция. Основной вопрос «Трактата» очень кантианский: каким должен быть мир, чтобы язык вообще был возможен? Ранний Витгенштейн [20] Ученые склонны видеть признаки шизофрении в творчестве Витгенштейна, противопоставляя «раннего» В с его «Трактатом» «позднему» В с его «Исследованиями», «Голубой и коричневой книгами» и «Философской грамматикой». , сильно очарованный Расселом и его «Принципами математики», перевернувшими современную логику, смотрел на язык как на математику с ее логическим базисом, видя парадигматическую функцию языка в отображении или «изображении» мира. Из этого убеждения вытекает все содержание «Трактата», подобно тому как пристрастие Кейт к картинам, зеркалам и ментальным образам вроде воспоминаний, ассоциаций и представлений формирует тот холст, на котором вырисовываются ее мемуары. В «Трактате» Витгенштейн выбрал в качестве образцового языка истинностно-функциональную логику «Принципов» Рассела и Уайтхеда. Такой выбор имел практический смысл: если вы пытаетесь выстроить объяснение мира из человеческого языка, то лучше всего избрать его наиболее четкий и точный тип (подкрепляющий веру Витгенштейна в то, что задача языка — излагать факты) и самую прямую и непротиворечивую связь между языком и миром определяемых им объектов. Последняя, я повторяю и подчеркиваю, есть просто связь зеркала и отражения; а критерием оценки точности высказывания оказывается исключительно и полностью его верность той данности мира, которую оно обозначает: ср. «высказывание есть образ факта» [21] См. «Трактат», 2.1512-1514. . Так вот, строго говоря, логика Рассела, охватывающая Общую Картину языка, состоит всего из трех вещей: простых логических связок типа «и», «или», «не»; пропозиций, или предложений, высказываний; а также взгляда на эти предложения как «атомарные», в том смысле что истинность или ложность сложного предложения типа «Людвиг учтив, а Бертран элегантен» целиком зависит от истинности образующих его атомарных предложений: вышеупомянутая молекулярная пропозиция истинна, если — и только если — истинно то, что Людвиг дружелюбен и что Бертран щеголь. Атомарные пропозиции, служащие строительными блоками языка, являются для Рассела и Витгенштейна «логически зависимыми» друг от друга: они не влияют на истинность друг друга, а лишь на истинность тех логических молекул, в которые соединяются: например, «Л весел, или Б состоятелен», «Неверно, что если Б богат, то Л весел» и т. д. Но вот что самое интересное: поскольку язык есть «зеркало» мира, то мир метафизически состоит целиком и исключительно из тех «фактов», которые обозначены в языке высказываниями. Или, говоря словами из первой и главной строки «Трактата», «мир есть все то, что имеет место»; мир не что иное, как огромная масса данных, логически дискретных фактов, не имеющих имманентной связи друг с другом. Ср. «Трактат»: 1.2 «Мир распадается на факты...»; 1.2.1 «Любой факт может иметь место или не иметь места, а все остальное останется тем же самым».

Томас Пинчон, сделавший для паранойи в литературе примерно то же, что Захер-Мазох сделал для плеток, объясняет в «Радуге тяготения», почему параноидальные идеи о полной и злонамеренной связи, несмотря на всю их бредовость и неприятность, как минимум предпочтительнее противоположной им убежденности в том, будто ничто не связано ни с чем другим и ничто, по сути, не имеет отношения к тебе. Обратите внимание, что эта пинчоновская контрпаранойя оказалась бы вполне подходящей метафизикой для любого жителя того мира, что описывает «Трактат». Героиня Марксона живет как раз в таком мире, и ее беспредметное письмо прекрасно это «отражает», передавая психический колорит и солипсизма, и философии Витгенштейна посредством простой, безэмоциональной, но сюрреалистичной прозы и коротких афористичных абзацев, которые тоже явственно напоминают «Трактат». Текстуальная одержимость Кейт обусловлена просто поиском связей между вещами [22] Эта зацикленность на связях более фундаментальна и страшна, чем гуманистический сироп романа «Говарде Энд» с его «только соединить»: в последнем случае подразумеваются отношения между людьми, тогда как в первом — возможность существования вообще любой вселенной за пределами черепной коробки... , любых нитей, сплетающих исторические факты с эмпирическими данными, а ничего другого в ее мире и нет. При этом подлинные связи всегда — неизбежно — ускользают от нее. Все, что ей удается обнаружить, это случайная синхронность: так, некоторые имена достаточно схожи, чтобы вызвать глубокое замешательство, — например, Уильям Гэддис и Тадео Гадди, а некоторые жизненные пути и события пересеклись в пространстве и времени. И даже эти весьма слабые связи оказываются не «реальностью», а свойствами ее воображения, и даже как таковые они обособлены, заперты внутри самих себя своим статусом фактов. Например, когда Кейт вспоминает, что Рембрандт разорился, а Спинозу отлучили от церкви, и, принимая во внимание биографические данные, предполагает, что их пути вполне могли пересечься где-нибудь в Амстердаме в 1650-е годы, весь разговор, который ей удается вообразить, сводится к следующему: